– На смерть? – переспросил я. – Нет, он не убьет ее. Наоборот, она успокоит его, а если бык покроет твою корову, она даст тебе лучшего теленка во всей Аттике, и ты сумеешь с выгодой продать его.

Чуть не в слезах, бормоча что-то под нос, она отправилась к маленькому окошку.

– Бабушка, ну помоги мне, – попросил я. – Ведь это нужно всем людям.

Она обернулась:

– Бедный, бедный мальчик. Ты идешь против быка, вооруженный лишь своими руками. Что рядом с этим значит моя корова? Бери ее, парень, и пусть Матерь поможет тебе.

Я поцеловал ее в щеку. Доброта еще не иссякла в давно иссохшем источнике, и после Микалы я увидел в этой старухе доброе предзнаменование.

– Я позабочусь, чтобы царь должным образом отблагодарил тебя, если вернусь домой. Клянусь в этом собственной головой. Назови мне свое имя и дай чем записать.

Она принесла из лавки исписанную восковую табличку; затерев старые подсчеты, я записал:

Царь должен Гекалине трех коров, сотню амфор со сладким вином и сильную молодую рабыню. Если я погибну, пусть афиняне пошлют в Дельфы спросить у Аполлона, как выбирать нового царя.

Тесей

Она глядела, кивая; конечно, женщина не умела читать.

– Храни эту запись, матушка. А теперь благослови меня. Пора идти.

Забрав телку, я отправился прочь, увидев прежде, как блеснули в щелке голубые глаза старухи.

Подарг успел отойти дальше. Последовав за ним, я увидел на берегу предмет, слишком белый для выброшенного на берег плавника. Это было тело, почти нагое. Заметив одежды Бычьего двора, я побежал.

Эта девушка, одна из афинянок, вместе со мной прошла Крит. Она отправилась к быку с большей гордостью, чем я: в набедренной повязке, золоченых сапогах, наручнях и всех украшениях. Лицо ее было разрисовано как для представления. Теперь в боку ее зияла рваная рана; рог, должно быть, достал до печени. Она умирала, но все же узнала меня и назвала по имени.

Я опустился возле нее на колени:

– Фива? Ну как это получилось? Почему ты не дождалась меня? Ты должна была знать, что я приду!

Взгляд ее лихорадочно блестевших глаз блуждал из стороны в сторону. Она судорожно вздохнула, когда из раны потекла темная кровь, и спросила:

– Тесей, Пилия мертва?

Оглядевшись, я увидел сперва сеть, а потом вторую девушку, тело которой наполовину оказалось в волнах, – там, куда бросили ее рога. Вернувшись к Фиве, я отвечал:

– Да. Должно быть, она встретила скорую смерть. – По обычаю Бычьего двора, на Крите они были любовницами.

Она нащупала рану в боку и сказала:

– Мне нужен топор, ты сможешь помочь мне?

На арене так добивают раненых. Я отвечал:

– Нет, моя дорогая, у меня нет ничего при себе, но долго мучиться не придется. Возьми меня за руку. – И я подумал о том, как берег их в Лабиринте, как учил их и ободрял, как прыгал за них в плохие дни, – и все ради этого.

– Мы сделали все как надо. – Иногда случается, что воин, отходя прежде, чем остынут его раны, говорит, говорит и вдруг угасает, словно задутый фитиль. – Мы вернулись назад слишком гордыми, и родичи возненавидели нас.

Она умолкла, задохнувшись. Я провел пальцем по ее брови и стряхнул липкий пот.

– Отец назвал меня отпетой шлюхой, когда я прыгнула через нашего старого быка на потеху мальчишкам. А Пилии подыскали писца в женихи. Толстый, как свинья. Таких на Крите мы отдавали быку. А ей сказали, что должна радоваться, после того как была акробаткой.

Я негромко проговорил:

– Ох, сказали бы они мне эти слова. – Но гневаться было не на кого – рядом лежали умирающая и убитая.

– Нам сказали, что мы ненавидим мужчин. О Тесей! После Бычьего двора нам ничего не осталось. Никакой чести… поэтому мы попытались… – Голова ее откинулась назад, и глаза остановились. Когда она снова открыла их, то сжала мои пальцы и проговорила: – Он бьет вправо. – И душа ее с последним дыханием оставила тело.

Пальцы выскользнули из моей ладони, и я остался один. Да, Бычий двор погиб. Но, поднявшись на ноги, я увидел вдали на грязной равнине огромный белый силуэт. Благородный, но злобный зверь принюхивался к воздуху. Бык никуда не делся.

Среди деревьев я отыскал толстую старую маслину, ближайшую к морю. К ней я привязал корову, обхватив скользящей петлей длинного ремня ствол дерева. А потом, прихватив сеть, забрался наверх и подвесил ее меж двух ветвей. Теперь оставалось только просить помощи у богов. Я предпочел Аполлона, потому что критские быки родом из его священного стада, и обещал богу этого быка, если он поможет мне поймать животное. Ну а потом приступил к делу.

Подарг стоял спиною ко мне, отгоняя хвостом мух. Я лизнул палец, чтобы определить направление ветра, надеясь, что запах телки привлечет быка. Однако ветер дул с моря.

Осторожно, отмеряя каждый шаг, ступил я на приморский луг. Высохшая на солнце почва покрылась коркой, бежать будет трудно. К тому же я не хотел далеко отходить от дерева. Я бросил камень или два, но они падали слишком далеко от быка, и направился дальше. Полдень укоротил мою тень, заставив ее теряться среди желтых цветов. Я снова метнул камень и на этот раз угодил в цель, пусть на излете. Бык обернулся. Я помахал руками, чтобы привлечь его. Вперед он бросится быстро, как военная колесница. Бык пригнул голову и строго поглядел на меня, словно бы желая сказать: «Я сейчас отдыхаю; будь благодарен за это, не искушай меня», – и чуточку отступил.

Плеск волн у берега отдавался в моих ушах, с ним сплетался голос старой Микалы: «Не выпускай быка из моря!»

И я подумал: «Его выпустили, и я должен связать его, иначе мое правление не будет удачным. Чего же я жду?»

И я рванулся вперед, одолев половину пути до быка. Он глядел на меня, разгребая копытом пыль. Я высвистел сквозь пальцы мелодию, под которую быка выпускают на арену на Бычьем дворе.

Он насторожил уши. Твердо оперся ногой, опустил голову, но остался на месте, словно бы говоря: «Ого, здесь прыгун. Но почему так далеко, ты же знаешь игру. Иди же сюда, малыш, иди поближе, спляши. Возьми быка за рога».

Он обладал мудростью твари, которую наполняет собой бог. Мне следовало бы догадаться, что он попытается вновь вовлечь меня в пляску, бывшую священной еще в те времена, когда первые люди на земле сражались между собой каменными ножами и топорами. Я поднял руку, как бывало в Кноссе, и приветствовал зверя как подобает вожаку плясунов.

Странно было не слышать гула трибун. «И еще страннее, – подумал я, – не иметь рядом друзей». Я расхохотался. Один человек не способен ничего сделать на арене, если ему не поможет ниспосланное богом безумие.

Копыто быка ударило по земле. И сразу после этого он бросился – быстро и прямо вперед, как я и помнил.