Я видел, что он знает, зачем говорит эти слова, и потому возвысил голос, чтобы слышали все:

– Горе мое будет вечным. Я теперь вспомнил, что отец просил меня поставить белый парус на корабле, если я благополучно вернусь домой. Но с тех пор прошел год; быки, великое землетрясение, пожар Лабиринта и война помешали мне вспомнить об этом. И забвение обрекает меня на скорбь.

Белый как лунь старик-управитель выскользнул из-за спин людей. Иные столпы в царском доме не боятся землетрясений, для того они и предназначены.

– Владыка, не кори себя. Он умер, как подобает эрехтиду. Так в свое время принял смерть царь Пандион – на этом же самом месте, и царь Кекроп прыгнул с утеса своей твердыни на Эвбее. Не сомневайся: бог послал ему знак, и память твоя дремала по воле небес. – Блеснув сединами, он печально улыбнулся. – Бессмертные знают, когда созревает вино, они не позволяют ему перезреть.

При этих словах послышался негромкий говор. Он звучал сдержанно, но резко, напомнив мне клич воинов, собирающихся к проломленной кем-то бреши. В только что расчесанной бороде Эгея я увидел улыбку. Пятьдесят лет он правил Афинами, не зная покоя, и кое-что узнал о людях. После нашей разлуки отец словно бы сделался ниже ростом. Или это я подрос. Я приказал всем выйти.

Они ушли. Женщины искоса поглядывали на меня. Жестом я велел удалиться и им. Они повиновались, забыв старуху Микалу, которая, опираясь о ложе, силилась подняться с негнущихся колен. Подойдя, я помог ей встать, и мы посмотрели друг на друга.

Она покачнулась и попыталась уйти. Я поймал ее за руку – хрупкие косточки под обвисшей кожей – и спросил:

– Ты видела это, Микала?

Морщины ее словно сделались глубже, и она принялась вырываться, как нашкодивший ребенок. Ее дряблая плоть, словно отделившись от костей, оставалась в моей руке. Сквозь редкие волосы просвечивала розовая, как у цыпленка, кожа.

– Отвечай, – сказал я. – Он говорил с тобой?

– Со мной? – Она моргнула. – Люди ничего не говорят мне. Во времена царя Кекропа на меня обращали больше внимания. Когда царь услышал зов, он заговорил со мной. А с кем же еще, раз я была на его ложе? «Слушай меня, Микала, слушай внимательно. Нагнись, приложи ухо к моей голове. Ты услышишь голос, словно шум в раковине». Я нагнулась, чтобы угодить ему. Но он отодвинул меня и, оставив ложе как человек, глубоко погруженный в думу, направился прямо к северной стене и без звука бросился вниз.

Повесть эту она рассказывала уже шесть десятков лет. Но я все же дослушал Микалу.

– Это ты о Кекропе, но перед тобой мертвый Эгей. Говори, что он сказал?

Она поглядела на меня, мудрая старуха, приближающаяся к концу жизни, иссохший младенец, из глаз которого смотрит древняя домовая змея. Потом она заморгала и промолвила, что она всего лишь старая рабыня, которой отказывает память.

– Микала! – настаивал я. – Ты знаешь, кто я? Не пытайся одурачить меня.

Она вздрогнула и сказала – как старая няня ребенку, топнувшему на нее ногой:

– О да, я знаю тебя, пусть теперь ты кажешься иноземцем, словно любимец знатного господина, мим или плясун. Ты – юный Тесей, которого родила Эгею дочь трезенского царя Питфея, ловкий парень, сующийся не в свои дела. Шут принес сюда твое послание с Крита; ты предлагал Эгею выслать флот против царя Миноса и увезти тебя с острова. Хорошенькое предложение! Не многие знали, что гнетет его, но новости приходят и ко мне.

– Ему надо было выступить, а не горевать, – ответил я. – Крит перезрел и готов был упасть. Я знал это. И доказал – тем, что стою здесь.

– Трудно довериться человеку, тем более после того, как собственные братья сражались с тобой из-за наследства. Жаль, что Эгей не послушал оракула Аполлона, прежде чем развязать пояс на бедрах твоей матери. Увы, бедняга пробудил судьбу, слишком грозную для него.

Я отпустил ее. Она стояла, потирая руки и что-то бурча под нос. Глаза мои обратились к отцу. Из-под ткани, укрывавшей голову, вытекала струйка крови.

Я отступил на шаг, готовый, словно дитя, обратиться к ней: «Сделай так, чтобы этого не было!» – но она уже отпрянула прочь, словно домовая змея, уползающая в нору при звуке шагов. Глаза Микалы казались сделанными из оникса. Этой женщине, дочери берегового народа, были ведомы земные чары и язык, на котором разговаривают мертвецы в обители тьмы. Я знал, чьей слугой она была, знал, что служит она не мне: возле мертвых и Мать неподалеку.

Ни один муж не солжет, когда его слушают дочери Ночи. И я проговорил:

– Он всегда боялся меня. Из страха он пытался убить меня, когда я впервые приехал к нему победителем с Истма.

Она кивнула. Действительно, вести не проходили мимо нее.

– Но когда он узнал, что я сын ему, оба мы поступили подобающим образом. Я сражался за него, он воздавал мне почести. Казалось, мы любим друг друга, как и должно быть. Он приглашал меня сюда – и ты видела нас вечерами, за разговорами у очага.

Я повернулся к постели. Кровь остановилась и теперь только влажно блестела на его щеке.

– Если бы я хотел отцу зла, зачем мне было спасать его на поле битвы? На Соунии его пронзили бы копьем, если бы не мой щит. Но он по-прежнему боялся меня. Потом я отправился на Крит, но чувствовал, что страх еще сидит в нем. Что ж, теперь можно сказать, у него была на то причина. Он подвел меня с кораблями. Но это уже между нами. На его месте я умер бы со стыда.

Собственные слова, сорвавшиеся с языка, потрясли меня. Не подобало говорить такое перед лицом покойного, в присутствии дочерей Ночи. Нечто холодное коснулось моей руки. Я отдернул ее, но это был всего лишь нос белого пса. Он прижался к моему бедру, и тепло его тела успокоило меня.

– Когда настало время поднимать паруса, я принялся молить Посейдона о знамении. Я хотел оказаться перед отцом неожиданно, чтобы он не мог знать о моем возвращении, хотел подтвердить, что я пришел с миром, не затаил зла на него, что не тороплюсь взять царство в свои руки. Я молился, и бог послал мне такой знак.

Хранительницы усопших в молчании внимали моим словам. Речи не смоют крови, все равно настанет расплата. И все же я хотел поговорить с ним – как муж с мужем. Я боялся, что на такой поступок толкнет его страх, однако подвигла скорбь. Он был мягок – под наросшей сверху оболочкой. Но так ли? Как истинный царь, в скорби или нет, он должен был назвать наследника, распорядиться царством, не оставляя после себя хаоса. Он это знал. Должно быть, бог действительно призвал его.

Я поглядел на Микалу; теперь это была просто старая рабыня родом из берегового народа. Я пожалел, что сказал так много.

Она проковыляла к одру и, взяв оставленный женщинами кусок ткани, вытерла лицо покойного. А потом повернула ладонь – непослушную, потому что труп уже начинал остывать, – заглянула в нее, положила на прежнее место и взяла мою. Пальцы ее, казалось, сохранили холод прикосновения к мертвецу. Между нами, скуля, втиснулся пес. Она прогнала его и отряхнула одежду.