Когда пляска закончилась, многие моргали, пытаясь отогнать слезы. Лишь Хриса и Аминтор сияли ярче солнца, что стояло над Делосом, у них не было ни потери, ни горя, и весь собранный урожай они везли с собою домой.

На следующий день, когда мы выгребли из пролива, нас подхватил попутный ветер, доставивший прямо до Кеоса. В ясном закатном свете над горизонтом поднялось серое облачко – вершины гор Аттики.

Мы не стали заходить в гавань – на следующий день это прибавило бы лишних стадий к нашему пути, а отыскали уютную бухту на южной стороне острова и там расположились на ночлег. Нас стало меньше, танцоры расходились по своим домам на всех Кикладах, мы высаживали их, проходя возле островов. Ир сказал, что «журавли» теперь как старые друзья, задержавшиеся на пиру за беседой, когда все уже разошлись.

Мы поели, и посреди ночи, когда наш костер начал рассыпаться в угли, Аминтор указал на море:

– Тесей! Погляди!

Далеко на севере, в мрачном уголке, где встречаются небо и море, мерцал огонек, слишком низкий и красный для звезды.

– Первый родной огонек, – проговорил Теламон.

– Сигнальный огонь, значит это мыс Соуний, – добавил Менесфей.

Показав его друг другу, мы подняли руки к небу в благодарной молитве. Потом все легли спать. Ночь выдалась спокойной, лишь волны лениво плескали о гальку и пронзительно звенели цикады. Впервые я ощутил, что Крит остался далеко позади. Я уже видел себя в Афинах, ездил по тамошним холмам и равнинам, разговаривал с людьми, сражался бок о бок с воинами города, ходил по его скалам.

Глядя в густо усеянное звездами небо, я думал о грядущих временах.

Я думал о флоте – его следует собрать побыстрее, чтобы Крит не превратился в новый Истм. Потом прикинул, сколько кораблей мог соорудить отец, если брат Гелики донес свою весть. Если прочие эллинские цари не торопились выступать против Крита, пока Минос властвовал над островами, я не мог их в этом винить; я стал раздумывать, как поступил бы сам на их месте.

«Построил бы собственные корабли, – решил я, – и ждал от богов предзнаменований удачи. Еще послал бы в Трезен, не сомневаюсь, что нам помогли бы. Но я молод, а долгие войны и беды успели утомить отца. И научили его осторожности». Потом я подумал об Аттике, о раздорах между ее селениями и племенами и о том, сумею ли уговорить его воссоединить три сословия.

Встав, я остановился у края воды, глядя на север. Костер все еще горел, он стал ярче, чем прежде, должно быть, дозорный подкормил пламя. Тут я понял, что это маяк зажжен по воле отца. Быть может, он горел тут каждую ночь после моего отплытия, или же с Крита успели дойти какие-нибудь вести. Я представил себе, как, стоя на цитадели, он вглядывается в этот самый огонь, и сердце мое заныло, как было в день пира, когда он подарил мне колесницу.

Я вспомнил наше прощание, когда мне предстояла дорога на Крит. Рука его будто легла на мое плечо. В ушах зазвучали прощальные слова:

«Если придет тот день, пусть будет белым твой парус. Это послужит мне вестью от бога».

«Что он хотел этим сказать? – думал я. – Да, он постарел раньше срока. И говорит перед людьми меньше, чем мог бы сказать. „Вестью“, говорил он, „вестью от бога“. Значит, он решил увидеть в этом свой знак. Конечно же, если я выбелю парус, то уже не увижу его живым».

Сердце мое забилось, я испугался. Трудно было понять, что задумал отец, да и станет ли он теперь исполнять задуманное? Усталость уже одолевала царя. Как можно догадаться, что у него на уме?

На траве у берега похрапывали и вздыхали во сне мои спутники; перешептывались влюбленные пары. Хотел бы я не спать лишь по этой причине. Тяжесть такого выбора трудно взвалить на свои плечи.

Я прижал ладони к лицу, и красно-зеленые цветы вспыхнули перед моими глазами. Потом снова поглядел на далекий костер. Тут меня осенило. Раздевшись, я вошел в прохладное весеннее море и направился вплавь от берега.

– Отец Посейдон! – воззвал я. – Ты никогда не желал мне плохого, когда я находился в твоих руках. Пошли мне теперь знак, научи, плыть ли нам под своим темным парусом или нет. Если ты промолчишь, я выполню его просьбу.

Небо оставалось ясным, легкий ветерок теребил воду. Как только я выплыл на открытое ветру место, короткие волны принялись качать меня, иногда невысокий гребешок захлестывал голову. Я повернулся лицом вверх, чтобы отдохнуть на воде, но высокая волна захлестнула лицо. Я забарахтался и ушел под воду, море сомкнулось надо мной. И вдруг я отчетливо ощутил в ушах знак бога.

Я перестал сопротивляться, и вода вынесла меня наверх. Умиротворенный, я направился к берегу; я отдал право решения богу, и он ответил мне, избавив от всяких сомнений. Угрызения совести оставили меня.

Так говорил я тогда, так и сейчас твердит мое сердце, когда в дни великих жертвоприношений я стою перед богами, вознося жертву за свой народ в величественном Акрополе, священной твердыне эрехтидов. Великий Отец коней, присутствовавший при моем зачатии, колебатель земли, вознесший меня и пощадивший мой народ даже в своем гневе, не мог ввести меня во зло. Я думал, что отец ужасно обрадуется и забудет про грусть. Откуда мне было знать, что он так накажет себя? Что даже не дождется прихода корабля в гавань, чтобы удостовериться, правду ли сказал парус.

Или, быть может, дело не в этом? Разве не мог он в своем горе поступить как обычный человек: броситься на меч или выпить крепкого мака, похищающего жизнь во сне. Но он спрыгнул со скалы в том самом месте, которого я опасался и откуда уже уводил его. Конечно же, это бог послал ему знак, столь же ясный и недвусмысленный, как тот, что был дарован мне. Мы оба находились в руках Посейдона, и ему надлежало выбирать.

Мужу, рожденному женщиной, не избежать своей участи. И незачем попусту расспрашивать бессмертных или напрасно терзать свое сердце, услышав ответ. Знанию нашему поставлен предел, которого не переступит мудрый. Человек – это всего лишь человек.

К классическому периоду легенда о Тесее, краткое содержание которой приведено в конце книги, была облечена в столь фантастическую форму, что иногда воспринималась как чистой воды сказка или, следуя Фрэзеру, как религиозный миф. Подобного взгляда не разделяли те, кто обратил внимание на достойную удивления устойчивость греческих преданий. Первое подтверждение своей догадки рационалисты получили тогда, когда сэр Артур Эванс открыл кносский дворец, воистину являвшийся лабиринтом по своей внутренней сложности, с его священными секирами, давшими ему имя, с многочисленными изображениями юношей и девушек, занятых игрой с быком, и резными печатями, изображающими быкоголового Минотавра. Таким образом, оказалось, что самая фантастическая часть всей истории подтверждается фактами, и тогда возникло искушение определить, где еще сказочная глазурь прикрывает повседневную жизнь.

В классической Греции было принято за аксиому, что первые герои являлись людьми гигантского роста. Поэтому огромный костяк воина бронзового века, открытый в Скиросе Кимоном, был незамедлительно приписан Тесею на основании одного лишь роста. Но юноша, пригодный для игры с быком, должен был быть легким и пластичным, чего требовало акробатическое искусство, изображенное на всех фресках и статуэтках. Это подтверждается и другими фактами из биографии нашего героя. Мужчине, башней возвышающемуся над соперником, незачем изобретать искусство борьбы, а Тесей в столкновениях с гигантами и чудовищами чаще всего побеждает умом. Предание гласит, что он пытался превзойти подвиги Геракла; быть может, в этом сохранилась древнейшая насмешка над стремлением к самоутверждению невысоких мужчин. Вспомним про Наполеона!