А старший добавил:

– Наксосское вино не причинит ей зла. Оно всегда хорошее, а лучшее мы приберегаем для нынешнего дня. Пусть лежит, не тревожь ее сон. Пока он не кончится, она остается невестой бога.

По тому, как он говорил, я понял, что передо мной жрец. Не знаю почему, но я понял и то, что он овладел ею на горе. Отвернувшись от него, я заглянул в повозку.

Она лежала на боку, припав к маске с бычьими рогами, которые мужи сняли, чтобы легче было идти. Волосы ее рассыпались, словно у спящего ребенка, но кончики прядей слиплись. Веки покойно прикрывали глаза, ниже темных ресниц розовела щека. По ним да еще по нежной груди, что покоилась на согнутой руке, я узнал ее. Губ я не видел, их покрывала запекшаяся кровь. Но рот был приоткрыт. Она тяжело дышала. Я заметил кровь и на ровных зубах. Я пригнулся, изо рта ее пахло скверной и вином.

Я протянул руку и прикоснулся к ее плечу, открывшемуся под разорванной кофтой. Она вздохнула, пробормотала нечто неразборчивое, и веки ее дрогнули. Она протянула руку.

Сжатая рука лежала на ее груди, как у ребенка, прихватившего игрушку в постель. Ариадна попыталась было разжать пальцы, но запекшаяся между пальцами кровь не позволила развести их. Однако она все-таки открыла ладонь, и тут я увидел, что у нее зажато в руке.

Почти год я сидел возле арены, наблюдая за игрой, если сам не плясал перед быком. Я видел смерть Синиса – «сгибателя сосен» и пережил ее, как подобает воину. Но тут я отвернулся и, припав к стволу масличного дерева, едва не изверг свое сердце. Сотрясаемый спазмами, я дрожал под вечерней прохладой; зубы мои выбивали дробь, и слезы сочились из глаз.

Наконец я ощутил руку на своем плече. Это был бородатый жрец – хорошо сложенный муж, загорелый и темноглазый; руки его были исцарапаны и покрыты синяками после беготни по горам, и вино оставило на них свои пятна. Он глядел на меня с печалью, как я за вчерашним ужином на царя, не зная, что сказать. Взгляды наши соприкоснулись: так смотрят друг на друга мореходы на встретившихся кораблях – молча, потому что ветер уносит их голоса. Я отвернул лицо, устыдившись, что он видел меня в таком отчаянии.

Наконец я что-то услышал и оглянулся. Положив дышло на плечо, юноша уходил, ведя за собой колесницу. Я сделал несколько шагов следом за ней. В животе моем стало холодно, а ноги сковала свинцовая тяжесть. Жрец шел рядом, не мешая мне. А когда я замер, остановился и протянул руку:

– Ступай с миром, гость-эллин. Горе мужу, увидевшему мистерию, которой он не может понять. Удовлетвориться малым, не знать больше, чем нужно, – в этом истинная мудрость, которую посылает бог. Она – нашей крови и понимает это.

Я вспомнил о многом: об окровавленных рогах быков, о ее голосе тогда, в Лабиринте. Еще в первую ночь она объявила мне, что является критянкой с ног до головы. Ну а кроме того, она была дочерью богини любви.

Колесница, влекомая юношей, миновала поворот и теперь поблескивала между олив. Поднималась яркая весенняя луна, темные тени листьев ложились на бледный и чистый мир. Пятнистая шкура и узловатые конечности жреца сливались со стволом, возле которого он стоял, наблюдая за мной. Он думал свои думы, не знаю какие, а я свои.

Закат уже померк, луна, поднявшись над водами, бросала на них светлую дорожку, которая серебрилась между раскачивающихся ветвей. Я видел луну, ее яркий свет, но все вокруг переменилось. Я словно стоял на величественном помосте в тени огромной скалы, закрывавшей равнину. Чистыми бриллиантами играло звездное небо над янтарными горами. И высокая цитадель будто светилась сама собой, будто камни ее источали свет.

«Воистину он прав, – подумалось мне, – слишком близко и слишком рано подошел я к ней. Холодное ложе и ледяную тень на судьбе принесет мне то, что я видел. Мертвый Минос, обитающий в доме Аида, не простит мне мой поступок. Тем хуже для меня. Но так будет лучше для крепкого дома эрехтидов, что стоял до меня и будет стоять после. Я не могу вернуться к этому свету с полными тьмы руками, даже если эта тьма послана богом».

Я поглядел на жреца. Он обратил свое лицо к луне, и свет ее отразился в его глазах; тело его было спокойно, словно олива или змея, припавшая к камню. Муж этот, похоже, знал чары земли и умел пророчествовать в пляске. А потом я вспомнил о великом Лабиринте, простоявшем тысячу лет, и о словах Миноса, открывшего мне, что бог более не разговаривает с ними.

«Все меняется, – думал я, – кроме вечных богов. Но кто знает? Может, по прошествии тысячи веков, услыхав в своем заоблачном доме голос – подобный тому, что призывает царя вернуться домой, – они сумеют предложить в жертву свое бессмертие – разве не превосходят боги человека во всем? – чтобы со всей своей славой и блеском дымкой воспарить к небесам и предстать перед высшим богом. Таким может быть воскрешение из смерти в жизнь – если оно возможно. Но здешняя жизнь ведет к смерти. Это безумие, не знающее оракула, кровь, пролитая, когда ее не видят и без согласия, освобождающего душу. Да, это воистину смерть».

Память моя вернулась к комнатке за святилищем, в котором она звала меня варваром. Я ощутил ее пальцы на своей груди, услышал голос: «Я люблю тебя так, что даже сил не хватает на такую любовь». Увидел, как завтра она просыпается в такой же комнате, отмытая от крови, быть может забывшая о безумии, представил себе ее глаза, ищущие меня. Но колесница уже скрылась за склоном, не слышно было даже звука ее колес.

Я обернулся к жрецу – он смотрел на меня.

– Поступок мой навлек на меня беду, – сказал я. – Должно быть, он не угоден богу. Ведь сегодня – его праздник. Мне лучше уйти.

Он отвечал:

– Ты поклонился ему; бог простит невежество иноземца. Но лучше не задерживайся слишком долго.

Я поглядел на пустынную дорогу, выбеленную лучами луны:

– Ну а как же царственная жрица, познавшая тайну, ждет ли ее почет на Дии?

– Не бойся, – отвечал он. – Ее ждут почести.

– Тогда объясни царице, – проговорил я, – почему мы отплыли ночью, не поблагодарив и не попрощавшись.

– Объясню, – проговорил он. – Она поймет. Я все расскажу ей завтра. Сегодня она слишком устала.

Наступило молчание, я поискал в сердце своем другие слова – я так нуждался в них. Но сказать было нечего.

Наконец он произнес:

– Не скорби, чужестранец. Многолики боги. И они даруют мужу не тот конец, которого он ищет. Так и сейчас.

Он отошел от ствола и пошел через рощу. Вскоре силуэт жреца растворился в пятнистых тенях, и я более не видал его.

Оливковые посадки опустели, спутники мои далеко ушли вперед. Спустившись по дороге, я добрался до спящей гавани. Стража была возле корабля и притом держалась на ногах; кое-кто из экипажа заночевал на берегу. С юга задувал ветерок – можно было поставить парус, так что, если не смогут грести, это не важно. Я сказал всем, что оставаться опасно и нужно срочно собрать остальных. Люди заторопились: будучи гостями на чужой земле, нетрудно почувствовать опасность.