Сверху на меня обрушился людской гвалт – скорее от удивления, чем от горя, – который тут же стих, погрузив все в гнетущую тишину. Поглядев наверх, я заметил «журавлей», вся стража уже бежала. А Минотавр корчился передо мной, царапая благородные черты быкоголового бога об пол. Сорвав с упавшего маску, я поднял ее к людям.

Мне открылось его лицо, искаженное мукой, с оскаленными зубами. Я шагнул к Минотавру, подумав, что он захочет сказать последнее слово. Но его глаза, направленные на меня, должно быть, видели только ночную тень, что-то вроде бессмысленного сна. Муж этот, возмечтавший править, не принеся жертвы, никогда не ощущавший на себе дыхания бога, не имел в себе ничего царственного, чтобы в величии явиться в темную обитель Аида. Но на груди его перемешивался с кровью и потом елей помазания – вот почему он был такой скользкий во время борьбы. Итак, когда мы ворвались, обряд уже совершился. Значит, предстоит новый обряд.

Подняв маску Миноса, я возложил ее на свои плечи. Через толстый выпуклый хрусталь глаз все казалось маленьким, далеким и четким. Мне пришлось выждать, чтобы приспособить к новому зрению шаг и чувства. А потом я размахнулся лабрисом и обрушил его на Астериона, удар эхом отозвался в моих руках и плечах. Стоны у ног смолкли.

Из мегарона донесся крик «журавлей», а от портика – шум бегства, когда новость дошла до его защитников. Но я стоял, разглядывая сквозь хрусталь маленькую яркую картинку, – так, должно быть, смотрит бог с небес, прозревая тех, кто жил и страдал еще в древние времена. И в сердце моем наступил покой.

Наконец мы оставили Крит на корабле, найденном посреди оливковой рощи.

Трезубец Посейдона поразил не одну только сушу. Отступившее от Амниса море вернулось во время подземных толчков. Оно обрушило причал, выбросило корабли на сушу, затопило нижний город и погубило больше людей, чем какая-либо война. Несколько кораблей волна занесла вглубь суши и аккуратно опустила на землю. Там мы и нашли их среди олив, а потом перекатили один к берегу, подкладывая обрубки стволов.

Мы стерегли свой корабль день и ночь, и наконец ветер переменился и позволил нам отплыть. Крит охватила смута. Узнав о том, что крепость Дедала пала, исконные критяне восстали повсюду; они рушили крепости, штурмовали дворцы. Кое-где прежних владык убивали вместе со всей челядью, другие бежали в горы, некоторых же, пользовавшихся всеобщей любовью, оставляли в покое. Новости приходили буквально каждый час, и за мной присылали, уговаривая возглавить ту или иную дружину.

На все подобные просьбы я давал один и тот же ответ – обещал скоро вернуться. Я не намеревался править на Крите, как беглый танцор, возглавивший отряды рабов-грабителей. Я хотел вернуться царем – к эллинам и критянам. Теперь недостатка в кораблях не будет. И если я не сумею найти нужное количество в Аттике, Трезене и Элевсине, то прочие эллинские цари бросятся предлагать свои услуги, расталкивая друг друга локтями, только чтобы поучаствовать; их окажется больше, чем нужно, если я не потороплюсь. Начиная с этого дня материк будет править над островами. И никогда более ни в одном эллинском царстве при виде критского паруса не станут прятать в горах мальчишек и девчонок.

С нами на корабле отправились те из танцоров, что были родом с эллинских земель, а еще – минойцы с Киклад. Лишь две девушки захотели выйти замуж за критян. Те заметили своих избранниц еще на арене и засыпали письмами и подарками, хотя тогда так и не могли побыть вместе. Но обе они числились в других отрядах, а сердца «журавлей» были устремлены к дому и в этом оставались едины.

Гребцов мы наняли без труда. Многие во время смуты успели расправиться со своими врагами и теперь торопились убраться подальше от кровной мести. Неподалеку от причала мы устроили хижину и не отпускали далеко девушек, даже вооруженных. Беззаконное было время.

Когда наконец ветер установился, мы сошлись на берегу и принесли в жертву Посейдону быка, совершили возлияния медом, вином и елеем, благодаря бога за благодеяния и умоляя благословить предстоящее путешествие. Не забыли мы и богиню любви, морскую владычицу. Жертву ей возносила Ариадна, правда, в неподобающем торжественному случаю одеянии; свиту из жриц ей заменили две жалкие старухи, которых мы нашли возле костра, разведенного из хвороста. От ее красоты дыхание мое по-прежнему перехватывало, как тогда, когда она стояла над ареной в золоченом святилище.

Костры залили вином, и корабль, сбежав по каткам, качнулся на волне. Взяв повелительницу на руки, я направился по мелководью, чтобы поставить ее ступни на палубу судна, которое доставит нас домой.

Вновь стоял я у борта критского корабля, глядел на не знающее покоя темно-вишневое море, на могучие желтые утесы, утопающие в морской пене. Ариадна рыдала, расставаясь с родиной, и, пока я рассказывал ей об Аттике, последние очертания земли скрылись за горизонтом.

На следующий день мы увидели перед собой огромный столб дыма.

– Это Каллисто, – объявил кормчий, – где я хотел остановиться на ночь. Или леса горят, или идет война.

– Довольно с нас битв, – отвечал я. – Приглядись и, если горит город, поворачивай на Анафи.

Мы плыли вперед, и дым висел в небе тяжелой тучей, чреватой грозою. Когда мы подплыли поближе, с неба посыпался пепел, черня палубу, нашу кожу и одежду. Впередсмотрящий подозвал к себе кормчего, и я увидел, как они переговариваются на носу. Подойдя к ним, я заметил, что они бледны. Кормчий сказал:

– Изменилась сама земля.

Я поглядел на серый склон и увидел, что мореход прав. Ужас и трепет охватили мою душу. Погрузившись в себя, я попытался прислушаться к богу, ведь следы его жуткого гнева читались на самом небе. Но бог не давал знака; все было спокойно, если не считать серого облака. Поэтому я скомандовал:

– Вперед.

Мы двинулись дальше. Свежий ветер гнал дым на север, бледное закатное солнце клонилось к воде. Тут, оказавшись к западу от Каллисто, мы увидели жуткое деяние, совершенное богом.

Половина острова исчезла, лишь подножия холмов сбегали к воде, но вершину курящейся горы словно унесло ветром. Бог похитил ее – вместе с почвой, камнями и лесом, со всеми козьими пастбищами, оливковыми рощами и виноградниками, овчарнями и долами. Все исчезло, только огромная бухта изгибалась к подножию крутых утесов да курился дымок на мысу над небольшой горкой, оставшейся на месте величественной трубы Гефеста.[101]

Воду вокруг корабля покрывали обгорелые ветви, мертвые птицы, связки опаленной соломы, белой рыбиной проплыла рука, только и оставшаяся от женщины. Я поежился, вспоминая, как скверно чувствовал себя здесь по дороге на Крит. Должно быть, великое кощунство совершилось на этом острове, если боги укрыли от него свои лики. Я видел этот остров в прошлом году во всей его обреченной красе: покрытый весенним цветом, безвинный, как улыбающееся дитя.