Когда все разошлись, я велел помощнику кормчего собрать танцоров. А потом долго стоял возле моря. Я представлял себе, как она завтра проснется на священном острове, как будет глядеть на море, разыскивая наш парус; наверно, она решит, что какая-то девушка во время пира заставила меня забыть о ней, или подумает, что я никогда не любил ее, а просто воспользовался ее помощью на Крите. Да, так она и подумает. Но правда для нее не лучше.

Расхаживая взад и вперед, я слушал, как волны лижут берег, как хрустят ракушки под моими подошвами, как мурлычет себе под нос сонный часовой, и вдруг заметил у края воды бледную фигурку и услышал звуки рыданий. Это была Хриса, золотые, поблекшие под лучами луны волосы закрывали лицо, уткнувшееся в ладони. Я отвел их. На руках не было пятен, лишь пыль и слезы.

Я сказал, чтобы она успокоилась и не плакала; все, что она здесь видела, сотворено в ярости бога, и об этом лучше не вспоминать. Эллинам трудно понять подобные тайны.

– Мы отплываем ночью, – сказал я. – К утру доберемся до Делоса.

Хриса невидящими глазами поглядела на меня. Я вспомнил отвагу ее на арене и то, как она привела меня в чувство, когда я обезумел. Сглотнув, она откинула с лица волосы и вытерла глаза.

– Я знаю, Тесей, знаю. Все это – ярость божья, и к утру он все позабудет. Он забудет, но я буду помнить.

Тут мне помочь было нечем. Я мог бы сказать, что все проходит, если бы успел этому научиться. Качая головой, я увидел танцоров, сбегавшихся к кораблю. Факелы стражи высветили их лица; среди первых появился Аминтор. Он уже открыл было рот, чтобы обратиться ко мне с вопросом, но сразу отвел взгляд. А потом застенчиво, с опаской повернулся к Хрисе; я видел, что Аминтор боится ее гнева. Взгляды их встретились под блуждающим светом факелов; вдруг, сорвавшись с места, он взял ее за руку. Пальцы их переплелись – так златокузнец перевивает узлом проволоку на кольце.

Я не стал беспокоить их объяснениями – они бы все равно их не услышали, – но просто сказал, что нужно помочь собрать всех остальных танцоров: в полночь пора ставить парус. Они с прежним пылом побежали в сторону Наксоса, где на ночь уже гасили светильники.

Луна бросила дорожку на трепетные воды. Темная тень прерывала ее – крохотный остров Диониса; я видел его храм с критскими рогами на крыше и одинокое освещенное оконце. Ей оставили светильник, понял я, чтобы не испугалась, проснувшись в незнакомом месте. Когда полночь миновала и мы вышли в пролив под уходящие к горизонту Плеяды, оконце еще горело; я видел его, пока крохотная звездочка не исчезла за горизонтом. Она берегла ее сон, а я убегал.

Мы добрались до Делоса[106]с первыми лучами солнца, а когда входили в гавань, оно уже стояло над священной горой.

В ясный день на Делосе сами камни его, искрящиеся серебристыми блестками, мерцают и вспыхивают под поцелуем бога. Вода и воздух чисты как хрусталь. На мелководье, когда бредешь к берегу, можно сосчитать каждую гальку, а когда переводишь взгляд к лестнице, ведущей к священной пещере, кажется, что нетрудно пересчитать каждый цветок. Над вершиной горы в сапфировое небо уже уходили дымные клубы утренней жертвы.

Это было великое счастье, и мы, эллины, были так потрясены возвращением домой – пусть стопы наши впервые ступали на почву Делоса, – что даже не могли плакать. Я поднимался к озеру, к священной роще, по теплой искрящейся дороге, и ослепительные лучи солнца, казалось, смывали с меня земную тьму Дии, кровавое пламя Крита. Все светилось вокруг чистым и ослепительным сиянием; даже священная тайна бога скрывалась не в тени, а в свете, чересчур ярком для людского ока.

Прежде чем принести жертву, те из нас, кто проливал кровь, попросили у бога очищения, чтобы гневные тени не преследовали нас дома. Мы омылись в озере, круглым голубым глазом глядящем в небо, а потом поднялись на гору Кифнос, и, пока синее море смеялось внизу, Аполлон очистил нас и отослал мстительниц в их обитель.

А когда обряд совершился и мы спустились по длинной лестнице вниз, я вспомнил о гостившем в Трезене кифареде, том, что придал новый облик элевсинской мистерии. Повернувшись к жрецу, шествовавшему возле меня, я спросил, не возвращался ли тот на Делос.

Жрец отвечал мне, что в святилище пришло известие о смерти певца. Он погиб в своей родной Фракии, где служил алтарю Аполлона. Старая вера весьма крепка в тех краях, и в молодости он сам пел, совершая ее древние обряды: жрицы были в большом гневе, когда аэд поставил святилище змееубийце на вершине горы. Но, вернувшись из Элевсина, облеченный великой славой, он то ли впал в гордыню, то ли получил истинное видение от бога и направился на север, чтобы во время зимнего праздника преградить дорогу менадам и песней погасить их буйство. Все знают, чем это закончилось.

Теперь же, после смерти, продолжал жрец, вокруг имени его собираются сказания и песни: о том, как огромные камни, повинуясь его слову, сами собой вставали, чтобы лечь в ворота и стены, как змей Аполлона лизнул его в ухо, научив понимать птичий язык.

– Говорят, что, когда он был молодым, Мать тьмы полюбила его и, запечатав уста юноши печатью, показала ему свои подземные тайны. Он пересек реку крови и реку плача, но не отпил из реки Леты,[107]и семь лет пролетели над ним как один день. В назначенное время, когда богиня обещала вернуть его назад к свету и воздуху, она принялась искушать его, еще находящегося в ее власти, добиваясь, чтобы он заговорил. Он же не нарушил обет молчания, не стал есть ее яблок и гранат, которые навсегда связывают мужа, потому что посвятил себя Аполлону и светлым богам. Поэтому богине пришлось отпустить его. И пока он шел к выходу из ее мрачного подземелья, она следовала за ним, внимая пению его и звукам кифары, и молила: «Оглянись! Оглянись!» Но он не обернулся, пока не вышел на солнечный свет. И она ушла в царство Аида, оплакивая погибшую любовь и утраченные секреты. Так говорят люди.

Он закончил речь, и я спросил:

– Мне не доводилось слышать от него об этом. Есть ли правда в этой повести?

– Правда бывает разной, – ответил мне делосский жрец. – В известной мере так оно и было.

Спустившись по склону в рощу, мы принесли жертвы на алтаре из сплетенных рогов. Поглядев на обступивших меня «журавлей», я подумал, что скоро все мы разойдемся по нашим домам, исчезнет связь между нами; никогда не бывать нам теперь единым телом, каким были мы на арене. Не подобало отдавать столь близкую дружбу на волю времени, и окончание ее следовало посвятить богу.

Я сказал им:

– Прежде чем уходить, спляшем перед лицом бога.

Кликнули музыкантов, и мы исполнили перед ним «танец журавлей», некогда связавший нас в единое целое. Жрецы начали было корить нас, заметив, что девицы стали вместе с юношами, но, когда я объяснил причины, отметили, что нет ничего постыдного в том, что благословили боги. Снова мы танцевали; над головами, вспыхивая, перекликались чайки, и море вокруг смеялось многоголосьем. Только вместо палубы была лужайка у озера, а мачту заменяла священная пальма, за которую держалась Лето,[108]в тягости рождавшая бога. Вереница наша разделялась и переплеталась возле сверкающей воды, и нам вспомнилось то, что было совершено нами силой взаимного доверия.