Пирифой разложил свои дары на скале возле сотов с медом. Старый царь шагнул вперед, кивнул нам, словно бы говоря: «Можете идти». А потом опустился прямо на теплую траву возле ребенка.

Мы с Пирифоем ожидали среди глыб. Слуга отодвинулся дальше. Время шло. Царь распростерся в прохладе под лучами солнца, словно бы собираясь уснуть. Не было слышно ни звука, только плакал ребенок, горные пчелы жужжали над вереском да не умолкала дудка мальчишки, подпевавшая струнам арфы и дуновению ветра.

Наконец в пещере шевельнулись тени, из нее вышел мужчина-кентавр. Судя по тому, что мне говорили, я полагал, что в жилах его отчасти должна была течь эллинская кровь. Но это был истинный кентавр – только седой и старый. Он остановился у входа в пещеру, и я заметил, что широкие ноздри принюхиваются к воздуху – как пес, вышедший из дома наружу. Глаза его только следовали носу. Кентавр сразу подошел к ребенку, взял его на руки, обнюхал голову и попку, положил ладонь на живот. Младенец притих, и кентавр положил его на бок.

Я глядел на лицо целителя. Какой бы причудливый облик ни принял бог, охраняющий этого человека, зачатие его не обошлось без божества. Это было видно по его глазам, темным и печальным, обращенным в древние дни земли, когда Зевс еще не воцарился в небесах.

Хворый царь, лежа на траве, приподнял в знак приветствия руку. Он не стал звать к себе, но, как подобает жрецу, ждал, пока другой жрец – кентавр – обратит на него свое внимание. Тот кивнул в ответ самым достойным образом, хотя и почесывал бок в этот момент. Тут несколько нот из тех, что выводил мальчишка, кольнули его слух. Подойдя к нему, кентавр взял флейту и что-то просвистел. Я сам слышал, как из чащи отозвалась птица. Мальчик что-то сказал, он ответил. Я не слышал, на каком языке они разговаривали, но ребенок чувствовал себя здесь как дома. И я понял причину скорби старого кентавра. Он поднялся из земли выше, чем все из его народа. Они страшились его мудрости и не понимали старика, а общество его разделяли лишь дети, которые рано или поздно спускались вниз, забывая его советы или же стыдясь их. «Болтовня старого коновала, – заявляли они, – который заговаривал нас от отравленных стрел».

Но когда страх перед страданиями или смертью возвращал их назад в детство, они вспоминали о нем.

Переступая короткими кривыми ногами, старик отправился к царю и выслушал его. А потом, встав на четвереньки, обнюхал все его тело, приложил к его груди круглое ухо и промял живот – сперва сильным движением, а потом, когда царь вздрогнул от боли, успокоил его, словно лошадь. Потом он ушел в свою пещеру, взяв на руки младенца-кентавра.

Вернулся он с каким-то питьем в глиняной чашке. И когда царь выпил его, уселся рядом и долго-долго негромко пел ему. Я не знаю, к какому богу своего племени обращался кентавр; глубокое это гудение словно рождалось в его груди. К нему подмешивались голос флейты, пение ветра в лире, стрекотание кузнечиков. Пела словно сама гора. Наконец голос кентавра умолк, царь прикоснулся к его руке и направился прочь. Походка его не стала крепче, и все же в нем была заметна перемена. Теперь он был похож на человека, который примирился с судьбой.

Поглядев на отца, Пирифой взбежал по склону к входу в пещеру. Кентавр ждал его, и они поговорили. Я видел, как Старый Ведун разглядывает Пирифоя, должно быть пытаясь увидеть прежнего, еще не забытого мальчишку. Расставаясь, Пирифой поднял ладонь, как делают, давая обещание. Всю дорогу домой он молчал. Вечером, когда мы остались вдвоем и вино ослабило нашу сдержанность, я спросил, какое обещание ему пришлось дать. Пирифой поглядел мне в глаза и сказал:

– Он просил меня быть добрым с его народом, когда я стану царем.

Афиняне приветствовали меня по возвращении домой. Казалось, что они, подобно женщинам, более любили меня за неверность. Тем не менее все свои самые сложные споры и запутанные разногласия они приберегли для моего решения. Уладив все ссоры и обнаружив, что все остались мною довольны, я набрался смелости и приступил к воплощению собственных планов. В месяце сбора урожая я объявил великий праздник во всей Аттике. Жрецы богини, под каким бы именем они ни чтили ее, обязаны были приносить жертвы; устроили мы и игры. Во время священного перемирия молодые люди сошлись в состязаниях, чтобы забыть о раздорах. Тех же вождей племен, кто был пастухом своего народа перед богами, я как друзей пригласил погостить в моем доме.

До этого времени я ни разу не ощущал тяжести обязанностей жреца и царя. Посейдон проявил ко мне доброту, ниспослав дар предчувствовать землетрясение, чем обладают звери и птицы, но среди людей лишь род Пелопа наделен подобной способностью. Этого бога я слушал, а перед другими богами исполнял только предписанные обязанности. Но теперь мне следовало согласовать обряды всех ревнивых богинь. Как рассудить правильно, когда ошибка в приговоре может повлечь за собой десятилетнюю войну! Однажды ночью мне приснилось, что они явились ко мне, сбросили священные одежды и, оставшись в чем мать родила, потребовали назвать прекраснейшую; рок требовал от меня выбрать одну из них, получив взамен проклятие всех остальных.

Сон настолько потряс меня, что я вскочил среди ночи и сделал возлияние Афине вином и маслом. В святилище богини было темно. Огонек светильника трепетал в руке разбуженной мною жрицы, дрожавшей от ночного холода. И лицо Владычицы, спрятавшееся в тени шлема, как будто бы дрогнуло, словно лицо застенчивой и гордой девушки, говорящей тебе без слов – «согласна». Вернувшись в постель, я сладко заснул, а на следующее утро, собрав жрецов и царей, чтобы договориться с ними о дне пира, легко добился понимания.

Богине, похоже, понравились приношения. Пиршество и игры прошли так, словно бы нами управляла ее рука. Старики утверждали, что, судя по рассказам их собственных дедов, в стране с давних пор не было такого изобилия. Удача во всем сопутствовала нам: добрая погода принесла отменный урожай, новых раздоров не возникало; жертвоприношения совершились с благоприятными предзнаменованиями, на играх легко победили мужи, у которых было немного врагов. Народ процветал, юноши и девушки казались прекрасными, песни звучали красиво и не фальшиво. Когда я поднялся, чтобы наградить победителя в борьбе, народ разразился могучим пеаном, словно бы при виде бога; и я сказал своему сердцу: «Не забывай, что ты смертен».

Я рискнул и на том же пиршестве объявил Аттику и Элевсин единым царством, покорным одному закону. Вожди, ремесленники и землевладельцы дружно согласились отдавать спорные вопросы на суд Афин: жрецы признали своих богов в тех, которым поклонялись мы, добавив к именам их привычные дома эпитеты. Наконец все поняли, что войне в Аттике пришел конец, что любой – кроме разве что убийцы, не выплатившего цену крови, – может невооруженным пройти по дему[119]соседа.

Вскоре после того я отправился в Колон, чтобы узнать знамение Посейдона.

Это чудесное место располагается не столь уж далеко от города, оно знаменито своими гроздьями и оливами, влюбленная молодежь ходит туда слушать пение соловья. Но вершина посвящена Посейдону Гиппию, и даже в те времена люди обходили ее стороной. Смотреть там особенно нечего; вокруг только расколотые валуны и горстка елей, но, встав на самой вершине, можно увидеть внизу округлую плоскую низину – словно бы отпечаток огромного копыта, – от края до края которой мальчик смог бы добросить камень.