Я встретил его в гавани и обнаружил, что гость мой соответствует всем описаниям: рослый муж примерно моих лет, видный и гордый, но вполне умевший при желании держаться любезно.

Он сказал, что встречу нашу устроили удача и непогода, и вел себя с непринужденностью мужа, приехавшего на охоту или игры: рассказывал о битвах, шутил, нахваливал моих коней. Вечером, хлебнув вина, он почувствовал себя еще непринужденнее и принялся сплетничать о здоровье отца и строгости матери, слишком уж угнетающей младшую сестру его, которая скоро превратится в женщину.

– Девочка растет как ячменный колос, наливается красотой, нельзя же вечно считать ее ребенком.

Поглядев на свои длинные загорелые руки, он принялся крутить кольцо.

Я сохранял приятное выражение на лице, но голова моя просто звенела. Вот что получается из-за всяких проволочек. Я подумал о том, насколько подобная перспектива обрадовала бы отца, когда вся Аттика ограничивалась одной скалой посреди крохотной равнины. Для меня же такая новость была приманкой в мышеловке: сила моя была еще слишком юна, чтобы можно было вступить под огромную тень Микен. Они поглотят мое царство, и сын мой будет подданным Микен во всем, кроме имени. Еще несколько лет – и мы смогли бы встретиться как равные. Похоже было, что так считали и они.

Хороший урок мне за мои проволочки! Сейчас или никогда. Получить время на обдумывание, а потом отказаться – значит нанести смертельное оскорбление; Львиные врата переваривают их не с большей охотой, чем боги.

Спешка была неуместна. Эхелай отлично сыграл свою роль, теперь надлежало постараться и мне. Поэтому я послал за девушкой с Крита, умевшей играть на египетской арфе, и велел ей петь. К моему удовольствию, певица понравилась гостю, которого следовало задобрить. Она и сама заметила это и постаралась, рассчитывая на награду – драгоценность из золотого города. Я держал ее ради умения петь и никогда не спал с ней; довольно было вдохнуть запах благовоний, которыми она пользовалась, как в памяти моей оживал Лабиринт, тайные ночные свидания, жуткое прощание на Наксосе. Впрочем, глаза Эхелая были куда резвее его ушей.

Когда песня закончилась, он показался мальчишкой, от которого отставили горшок с медом. Поэтому я жестом велел девушке спеть еще одну песню и сказал гостю:

– Прекрасная мелодия. Я слыхал ее от девушки, с которой был обручен еще в ее детстве… от Федры, дочери царя Миноса. Да, это было во время моего похода на Крит.

Он принял новость с явным доверием, даже сказал, что слыхал об этом. Как я понял, он приехал ко мне, чтобы проверить и убедиться. Потом он отправился спать, и я отослал к нему девицу – чтобы времени не было на раздумья. Сам же я допоздна стоял на площадке, удивляясь тому, как быстро судьба разрешила этот вопрос.

Как я давно уже знал, иной жены у меня и не могло быть. Я просто думал, что могу еще потянуть время, поскольку без моего согласия ее не могли выдать за кого-нибудь другого. Конечно, они молчали, они ждали моего слова. Но после сегодняшнего дня колебаний быть не могло.

Я не видел девочку с тех пор, как был прыгуном. Тогда ей было лет семь или восемь. Перед началом игры детей из знатных домов приводили посмотреть на шествие плясунов на арену, в славе и красе. Ну а потом, прежде чем открывали Бычьи врата, нянюшки уводили их прочь, чтобы не пугать видом крови. Среди толпы уставившихся на меня детей была и она. Иногда я махал им рукой, проходя мимо. Однажды, когда прошел слух о моей гибели на рогах быка, слезы довели ее до такого припадка, что взволнованная няня явилась за мной и провела к ребенку в качестве доказательства ложности слуха. Такой я и запомнил ее: нагое тельце, залитое слезами личико, скомканные полотняные простыни на расписной постели, ручонка, ухватившая мою ладонь.

А потом я встретил ее сестру и отправился на арену, углубившись в иные мысли; но время от времени, ибо лицо мое слишком легко выдавало мои истинные чувства, я оборачивался к детскому балкончику, улыбался и махал. По моему представлению, ей должно было быть сейчас около четырнадцати.

Как вьющаяся нитка, мысли мои все возвращались и возвращались к Лабиринту и наконец обратились к Наксосу.

Нога моя не ступала больше на его берег, но все проходившие мимо него корабли должны были известить меня, если трижды священная Ариадна вознамерится оставить святилище. Это было необходимо; попав в руки моих врагов, она могла даровать им великую силу. Но она сделалась слишком уж священной особой; годы шли, и Ариадна по-прежнему оставалась в святилище Диониса на близком к берегу острове. Каждый месяц сбора гроздей она вела менад в горы, вечером они возвращались назад, пошатываясь от выпитого вина и усталости, окровавленные ладони говорили, что Царь вина этого года встретил свой конец.

Ужас долго запечатывал мой язык после тогдашней ночи. Но царю не подобает сидеть, прикрывая ладошкой рот, как делает перепуганный ребенок. Существование Ариадны следовало учитывать. На Крите, взяв Лабиринт, я уверял всех, что сделаю ее своей женой. Поэтому, вернувшись туда, чтобы навести на острове порядок, я рассказал князьям, что на острове Дии, Наксосе, мне явилось жуткое видение; сам Дионис в страшном своем обличье предстал передо мною и велел оставить избранную им невесту. В известном смысле так оно и было.

Поэтому я отправил ее к богу с почетом. Со временем, обойдя из уст в уста все острова, моя собственная история вернулась ко мне полной всяких чудес. Итак, Ариадна оказалась настолько дорогой Дионису, что его увитый виноградной лозой корабль каждую ночь при свете звезд причаливает к пристани, и бог в виде черноволосого мужа отправляется к ней. Я надеялся, что Ариадна завела любовника. Такой девушке трудно спать в одиночестве.

Потом, через несколько лет, я узнал, что она умерла, рождая ребенка от бога. Осталось ли жить дитя, я так и не выяснил: у святилищ Диониса много секретов. Но я солгу, если скажу, что почувствовал горе. Просто с души моей исчезла тяжесть. К тому же теперь юная Федра могла назваться наследницей дома Миноса, последней из детей Солнца.

Когда Эхелай на следующее утро отправился восвояси, я подарил гостю на прощание певицу-критянку. Дар этот надолго обеспечил мне его дружбу; и поскольку вскоре он стал царем, подарок оказался как нельзя более к месту.

Я подумывал о том, чтобы самому отправиться на Крит за невестой. Но в Элевсине разразилась кровавая распря, которую никто не мог уладить, кроме меня. Поэтому я отправил посольство, снабдив его огромной золотой чашей для подарка родным. Самой же девушке я предназначал дары поизящнее; в детстве она была хрупким ребенком с тонкими шелковистыми волосами, и дворцовый златокузнец сделал для нее диадему и сережки из лазуритового гиацинта. Но мысленным взором я по-прежнему видел ее в детской с обезьянками, нарисованными на стене. Поэтому я послал Федре такую зверушку в коротком алом костюмчике, не зная, вспомнит ли она причину.

Корабль вернулся с согласием родственников и почетными дарами. Один представлял собой нарисованное на слоновой кости женское обличье, однако это могла быть просто картинка, изображающая девушку или богиню; даже волосы ее оказались черными, а я помнил светло-каштановые.