я не могу оставить детей. Эхеде и Ндамби глухо безостановочно рычат, но остальные помалкивают. Земля снаружи такая плоская, как будто в неведении о том, что только что произошло.

– Я не прочь тебя поизучать, – молвит Аеси.

Белая наука. Снаружи заходят двое из Зеленой стражи, может, и больше, в темноте сказать сложно. Затем Аеси что-то делает, непонятно что: то ли танцует, то ли гарцует, нагнетая между руками жар, которым пытается пульнуть в меня, но что-то, похоже, идет не так. Что бы он ни делал, это так выводит его из себя, что он орет двоим, чтобы те мной занялись. Стражники послушно приступают, но на них тут же набрасываются оба моих льва. Ндамби свирепыми взмахами лап срывает одному солдату голову, а мой мальчик, мой львенок Эхеде прыгает прямо на копье, которое успевает выставить другой стражник. Острие вонзается Эхеде в грудь и выходит из спины. Мой сын слабеет и валится, а я снова захожусь криком. Всё, что я сейчас вижу, предстает в багровой дымке.

Аеси что-то вещает о том, как его переполняет скорбь, как ему жаль, что всё так вышло, но мир движется, и тот, кто может вернуть нас вспять, представляет наихудшую опасность. А всё, что я теперь вижу, предстает в красноватом цвете: моя дочь рвет и рвет того стражника, пока наружу не выпирают ребра, Аеси каким-то образом внедряется глубже в мой дом и всё еще там машет и гарцует, что-то ворожа, и что-то приближается к моему дому. Гул от взмахов крыльев, раскатистый как отдаленный гром.

Но мой мальчик, мой лев, мой сынок остается неподвижным.

Во мне что-то, чему нет названия, но я чувствую, как оно закипает у меня под кожей. Я надсадно взвываю, и этот вой поднимает меня и швыряет на Аеси. В руке у меня кинжал солдата, которым я тянусь к ненавистному горлу, но пол внизу раскалывается на камни, и те летят мне в лицо и грудь, сбивая с ног. В голове звонко плывет, внутрь и наружу изливаются разрозненные звуки, и, прежде чем я успеваю разглядеть лицо, он хватает меня за шею и сжимает. На него с палкой напрыгивает Лурум, но Аеси откидывает его. Следом бросается Серва, но ее он отметает вообще не глядя, рукой по-прежнему сжимая мне шею. Ветер – не ветер – молчит, и я даже не в силах его проклинать. Вместо этого мне думается о дыхании моего сына; о том, как он втягивает воздух и выдыхает его, словно опорожняя и надувая козий пузырь. Лицо Аеси передо мной исполнено решимости, хотя злобы в нем нет, это очевидно.

Он надавливает крепче, а я хватаю его. Глаза Аеси глумливо улыбаются моей слабости; ему это уже слегка прискучило, но сбить его руку со своей шеи я не пытаюсь. Наоборот мне нужно, чтобы он ко мне прикасался, прилегал кожей к коже, хотя она у него холоднее, чем утро в высокогорье. Быстро задушить кого-то – занятие не из простых, и он решает меня выпустить, но я его не отпускаю. Мои руки сжимают ему запястье, и высвободиться у Аеси никак не получается. Земля идет рокотом, и тотчас в комнату влетают черные птицы, которые принимаются клевать моих детей, а я всё не отпускаю. Поначалу Аеси ничего не чувствует, но вот он растерянно сглатывает и рыгает, затем отрыгивает снова. Оглядывает себя и изумленно ахает, неспособный поверить, что с ним такое происходит. А происходит вот что: живот его раздувается и ширится, перекатывается и бурлит, будто прямо под кожей у него плещется жирная, круглая рыбина. Чрево Аеси булькает, оторопело выпучиваются глаза. Я его отпускаю, и он пытается встать, но падает на колени. Изо рта вырывается громкий хрип, и он в испуге хватает себя за ягодицы, потому что звук доносится и оттуда. Лишь глянув на меня, он понимает, что это моих рук дело, а поняв, вновь тянется ко мне, но тут мой ветер – не ветер – наконец снова послушно исполняет мою волю. Аеси хватается за живот, но не может остановить его от дальнейшего раздувания – и не только его, но и шею, и ягодицы, и даже причиндалы. Потому что, пока мой мальчик надувал пузырь, я поняла: ветер – не ветер – может зарождаться как извне, так и изнутри.

Аеси теряет контроль над собой и медленно всплывает. По всему его телу под тихий треск костей начинает рваться кожа. Птицы, более не подвластные ему, бестолково влетают в стены и друг в друга. Тут моего плеча касается мелкая нежная ладошка. Матиша, моя дочурка – она не произносит ни слова, но ее глаза говорят ох о многом. О чем бы я ни думала, она думает это то же. Вместе мы поворачиваемся к Аеси, из глаз и носа которого сочится кровь, а язык вывешивается наружу. Он набухает все сильней, а затем лопается. Звук такой мощный и гулкий, что сотрясается дом, а от канцлера остается лишь взвесь красных брызг.

Свежий ветерок уносит эти брызги прочь. Из-под кровати, где он всё это время прятался, вылезает юный Кеме, и таращится на нас с Матишей, стоящих в воздухе – какое-то время мы обе еще там и лишь затем медленно опускаемся на землю. Матиша бежит к двери. Лишь богам известно, почему, когда ее плач становится все громче и пронзительней, я поворачиваюсь ко всем спиной и пытаюсь заткнуть себе уши. Крики и плач не имеют значения, и все их взывания к матери тоже. Пока я не оборачиваюсь, мой лев для меня жив.

Всё. Решено. Так я останусь смотреть, весь остаток ночи и всё утро. И через день, и через два.

– Мама! – кричит Матиша. – Мама, посмотри!

Но я не смотрю. Не буду смотреть! Я могу вот так стоять лицом к стене или смотреть в окно на ночь, где Эхеде со своим отцом охотятся за добычей. Охотятся за добычей, и всё. Они будут охотиться всю ночь, а понадобится, так и всю четверть луны.

Слышится какая-то возня, затем удар ногой о дверь и кашель большого мужчины. Кеме откопался из-под из земли. Я чувствую, как он занял место в дверном проеме.

– Соголон, – произносит он. – Любовь моя.

Не называй меня так. Не называй меня сейчас так, как не называл в полдень, или утром, или луну назад.

– Соголон.

Я смотрю в стену и вспоминаю женщину, которая возмущалась, что я их облизываю. Моего плеча касается рука, на этот раз