тени. Хотя нет, не тени: Красное воинство, можно сказать, сослуживцы Кеме. Они движутся быстро и бесшумно, обнажая мечи. Ветер – не ветер – даже и не чешется, хотя я кричу ему об этом в голос. Оба Красных идут на меня, и мне не остается ничего, кроме как увернуться и нырнуть под стол. Ударами они разбивают столешницу в щепу, а я, отступая, бросаю в них поочередно вазу, чашу и урну. Я забегаю в соседнюю детскую, но запинаюсь и падаю на подбородок, от чего все мое тело прошивает искристый зигзаг. На какое-то время я будто застыла. Один из Красных хватает меня за лодыжку, с совершенно неподвижным лицом, глаза открыты, но сам как будто во сне. Я пинаю его раз, второй, третий, на что он с тем же пустым взглядом выплевывает зуб. Еще один удар заставляет его руку обвиснуть, а я отползаю в сторону. Отступать дальше некуда, кроме как в комнату с детьми. Я пронзительно кричу, а крик словно сам собой хватает солдата и подбрасывает к потолку так быстро, что лишь чуть слышно хрустит сломанная шея. Ну наконец-то он здесь, мой ветер – не ветер! У двери комнаты стоит резной посох, который на досуге мастерит Кеме; я хватаю его, и ко мне словно возвращается моя донга. Впрочем, навыки я растеряла, и память лишь смеется надо мной, бывшим Безымянным Юнцом. Однако когда тот второй замахивается на меня ножом, я блокирую удар почти не глядя – но всё равно он воин и быстр как молния. Снаружи доносится рев Кеме, и, прежде чем я успеваю сообразить, мне по груди чиркает кинжал. Я снова кричу, и этот крик сшибает его в грудь, выбрасывая за дверь, где слышно, как он врезается в дерево. Я гляжу на два пролета, на детей позади себя, и вижу, как Кеме снаружи бежит к входной двери. Темнота скрывает почти всё, кроме звуков, и я бегу обратно в комнату, где, сбившись в кучку, дрожат мои дети. Тут деревянный ставень с грохотом пробивает таран, и в окна запрыгивают сразу четверо. «Вот и всё», – говорит мне сердце. Остается одно: прикрыть детишек в надежде, что меч или копье не убьют их, если застрянут во мне. Зажмурившись, я слышу мощный хлопок и содрогание. Там, где было два окна, образовалось одно, а вокруг плавают и падают клочья солдат.

– Бежим!

Они выбегают за дверь, но замирают, а я чуть не сбиваю с ног Лурума, натыкаясь на него сзади.

– Ах вот ты где, – раздается голос. – Из всех, на кого меня вывел безумный воитель, встречи с тобой я не ожидал.

Аеси.

Черные одежды расправлены как крылья, открывая красный испод. Я бросаю взгляд на стол, и он делает то, что раньше делал мой крик: взлетает и устремляется к Аеси, но тот его отбрасывает, разламывая на куски. Мой ветер – не ветер – швыряется в него табуретами, кувшинами, церемониальными кинжалами, но Аеси невозмутимо отбивает и их, подчас без помощи рук.

– Ты одна из них, чей разум замкнут на мне, – молвит он. Слова летят с моего языка; они так и рвутся наружу, но из моего рта ничего не выходит. Я прижимаю детей, кого могу обхватить, только Эхеду и Ндамби беспокойно воют.

– Мать оборотней? Хм. Для такой невзрачной особы, как ты, деяния просто удивительные, – покачивает он головой.

– Чего тебе надо?

– Ты надо мною насмехаешься. Спрашивать тебя об этом должен я.

– Здесь тебя никто не беспокоит.

– И всё же беспокойство до меня доходит, и именно от тебя. А ты знаешь, кто я.

– Это знают все.

– Но ты больше. То, что я делаю с людьми, похоже на болезнь. Я заражаю их забывчивостью. Могу ее напускать даже через ночной эфир, и она передается всем, даже Королю. Но не тебе. Тебе никогда.

– Я не составляю для тебя никакой угрозы.

– Если забывчивость – она к лучшему, то тот, кто помнит, всегда представляет угрозу. Ты была в караване с Сестрой Короля.

– У Короля нет сестры.

– Этому в Фасиси верят все, кроме тебя.

– Я не верю.

– Тебе и незачем. Ты знаешь.

– Не убивай моих детей.

– Если они забудут эту ночь, то делать этого мне не придется. А вот Олу… Жаль, что ты за ним пошла.

– Всё, что этот человек когда-либо делал, – это служил своему Королю.

– И будет это делать по-прежнему. Он был таким же, как ты; с воспоминаниями, понимаешь? Женой она, должно быть, была просто великолепной! А вот я женами не обзаводился никогда.

– Насколько я слышала, тебя и на взрослых женщин не тянет.

– А еще я вырезаю у людей сердца и пью их кровь?

Он змеисто улыбается и, наверное, ожидает, что я заулыбаюсь вместе с ним.

– Я явился к нему во сне, понимаешь? В твои мысли я проникать не могу, а значит, не могу и наведываться в твои сны. Но Олу? Сон хранит те немногие воспоминания, что у него еще есть. Выдам тебе маленький трюк, которому я не учил даже своих сангоминов. Если ты заходишь в голову человека, пока он спит, то будешь видеть его глазами, когда он проснется. И кого ж я увидел, как не тебя, что преследовала Олу, доказывая, что ты не мертва! Ты меня напугала, можешь себе представить? Да-да, напугала – меня! Я подумал: если еще жива та низменная прохиндейка, то не может ли статься, что и принцесса тоже жива и где-то прячется? Но это, по счастью, была всего лишь ты. Ты и некий дух, что помог тебе поднять на воздух тот горный склон. Скажи мне, кто ты?

– Женщина без имени из Миту. Оставь нас. Просто оставь в покое, и я ни разу даже не приближусь к тебе.

– Мы оба знаем, что это неправда.

Кеме бежит обратно в дом. Я вижу его в дверном проеме; вижу, что он сейчас в окончательном облике льва – и тут земля под ним начинает дрожать, сотрясая весь дом. Тряска лишает Кеме равновесия, и он падает на бок, но как только переворачивается, чтобы встать, грязь под ним разверзается, засасывает и поглощает всего целиком. Он успевает выпростать наверх одну лапу, но земля его охватывает, затягивает в себя, а затем скрывает.

– Кеме!

– Смысла кричать нет, кричать еще будет о чем. Кроме того, он еще даже может выкопаться наружу.

Меня тянет бежать к своему мужчине и выкапывать его всем чем ни попадя, пусть хоть и голыми руками, но