– Забываю? Я знаю то, что сегодня, вчера и позавчера. Знаю, что день рождения Короля прошел, а Королевы еще не наступил, и свое место жительства помню ровно настолько, чтобы не сообщать тебе, ворюга. Предупреждаю: вздумаешь отправить меня к праотцам, и вместе с собой я прихвачу тебя.

– Язви богов, он до тебя всё же добрался! Не сумев стереть тебя с лица земли в первый раз, он между тем добился, чтобы никто не верил ни единому твоему слову, даже ты сам. Называй себя сумасшедшим, но именно он был тем, кто лишил тебя последних крупиц смысла.

– Ты говоришь так, будто сама рехнулась.

Он поворачивается уходить, но я бросаюсь следом:

– Ты действительно ничего не помнишь? Совсем ничего?

Я хватаю его за локоть. Возможно, он чувствует, что я и впрямь веду себя как знакомая, поэтому рука не поднимается меня ударить.

– Женщина, в самом деле, давай распрощаемся.

– Как Месарь Борну мог опуститься столь низко?

Он отстраняется. Отчаянно желая хоть за что-то уцепиться, я беру его за руку:

– Глянь. У тебя под ногтями все еще следы от угля.

– Женщина, прошу, пусти меня.

– А на спине у тебя три косых шрама, все одинаковой длины.

– Что? Откуда ты знаешь?

Он хватается за спину, нащупывая их под рубашкой. Я чувствую одновременно и одно и другое: что он ускользает и что он уже ушел.

– Ты мне рассказывал, что это был воин с кинжалом о трех лезвиях. Ты убил его острой кромкой своего щита.

– Теперь я вижу, что ты и впрямь сумасшедшая. Убить? Кинжал? Да я валюсь в обморок от одного вида куриной крови! Оставь меня, женщина, или я закричу, что ты нападаешь на немощного старика.

– Ты не немощный. Ты Олу!

– Ты ошибаешься или же безумна. В любом случае это твое дело.

– Йелеза.

– А-а! Это твой демон? О боги, боги, ну зачем вы насылаете эту женщину мне на мучения!

– У тебя совсем нет связи со вчерашним? Ты не задавался вопросом, откуда у тебя шрамы воина и почему у тебя тело бойца?

Он смеется так громко, что звон отражается от стен.

– Тело бойца? Да кто б со мной ни дрался, он уже заранее победил. Женщина, уйди. Или лучше уйду я.

Отступая, он пятится, не сводя с меня глаз. А добравшись до проулка, кидается бежать без оглядки. Я его не преследую.

С той поры как мы встретились с Олу, проходит две луны, но моих мыслей он не покидает. Более того, занимает в них так много места, что я даже забываю, зачем именно ездила в Таху. В тех мыслях Олу меня не тревожит – скорее, озадачивает, и требуется еще две луны, чтобы понять почему. Сначала мне казалось, это потому, что он всё еще красив и статен, потому что ноша, которую он незримо нес, исчезла с его спины и плеч. Раньше, в королевской ограде, Олу был для меня зияющим знаком вопроса: как-то странно, вот так накрепко забыть свою собственную жену. А жена его, как видно, не забывала, не могла оставить. Эта женщина заставляет меня думать, что память подчас бывает призраком, предлагающим дар, который ты не всегда и хочешь взамен тех вещиц, что у тебя уже есть. Мне было не ясно, отчего столь скорбное обстоятельство вызывает во мне веселье, пока не дошло, что это не веселье, а скорее отрада. Облегчение, что каким-то образом призрак неувядающей памяти торжествует, даже если никто не видит и не понимает его победы. Этот призрак побеждает в снах; вот почему Олу с таким тягуче-сладостным мучением стонал во сне «Йелеза, Йелеза», но утрачивал об этом память, когда просыпался. Кто-то назвал бы это надеждой, упованием. Всего-то пятнышко, ничтожный пятачок, когда отчаяние – безбрежный океан, но, может, именно этот пятачок и есть всё, что тебе нужно. Какой-то камешек в башмаке, который тем не менее ощущается при каждым шаге. И вот кто-то вынул этот пятачок-камешек из воителя Олу, забрав с ним не только его жену и имя, но даже забытую им память. Аеси.

«Соголон, последнее, на что у тебя есть время, – это новая ненависть». Я размышляю об этом, пока не перестаю думать, затем повторяю, пока не устаю повторять, затем напеваю, пока дети не думают, что я спятила, затем уже просто нахмыкиваю. Должно быть, во мне есть какая-то брешь, которая этой ненавистью затыкается, и я заполняю ее бурной деятельностью по дому. Глиняные полы никогда раньше не блестели, но теперь они сияют. Железные щиты уже столько лет никого не отражают, но теперь они как новенькие, и в них можно глядеться. Дети просят козлятинки, и я сама забиваю и разделываю мясо до размера маленьких детских порций.

Старые кровати нуждаются в новом постельном белье, и я седлаю лошадь в Баганду еще до открытия лавок. На заднем дворе среди цветов снует в поисках нектара стайка голодных юмбо, и я открываю на кухне окно, выставляя наружу миску меда, смешанного с водой и забродившими ягодами. Я смотрю, как эти крохи беспечно напиваются и спьяну уже не могут толком летать, и, глядя на их кульбиты и стучание о подоконник, покатываюсь со смеху – ощущение настолько странное и подзабытое, что даже удивительно.

Я ищу чего-нибудь, что можно втиснуть в пространство, которое ненависть вытачивает под себя. Интересно, ощущала бы я что-то подобное, если б меня, например, нашли мои братья? Или какой-нибудь недуг, который, по-твоему, прошел, и тут вдруг видишь, что он всего лишь затаился и ждет в темноте? То же и Аеси. Не то чтобы он сгинул или пропал навсегда; просто мои годы были – да и остаются – заполнены, и с течением времени новые любови и ненависти сменяют старые, а всё, что можно сделать с дурными воспоминаниями – это забыть о них, как имя жены, которая раньше здесь обитала. Или как Олу. Выбираешь ли ты забвение или забвение выбирает тебя – и то и другое приводит тебя в одно и то же место, в точку покоя. Голос, похожий на мой, настойчиво шепчет: «Ты предаешь свою цель. Ты возвратилась в Фасиси только за одним, но забираешь всё, а это оставляешь нетронутым». Я слышу доносящийся с улицы смех и не могу сказать, то ли это непринужденный говор случайных прохожих, то ли выкликания предков или демонов.

Я ищу другие поводы, чтобы на кого-нибудь сорваться. Вон Матиша однажды вечером шепчет, как бы невзначай,