корпуса Владимиром Кулаковым, командующим в зоне осетино-ингушского конфликта. Мы дружили с ним до его трагической гибели летом 2014 года. Командир отменный и замечательный друг: прямой, надежный, храбрый.

Получаемую информацию нужно было воспринимать с поправкой на специфику интересов собеседников. В маленькой Ингушетии, где все друг у друга на виду, а президент Аушев любим и популярен, отношение к Дудаеву и его власти было вполне сочувственным. Осетия и Ингушетия уже почти два года втянуты в незатухающую кровавую усобицу, в основе которой лежала как историческая вражда осетин-христиан и ингушей-мусульман, так и свежая рана — распря из-за Пригородного района[249]. В Дагестане с его этнической неоднородностью и наличием большой чеченской общины (особенно в Хасавюртовском районе) было заметно опасение возможной религиозной радикализации населения и его гипотетического сочувствия строительству государственности по шариату.

Стало, в частности, понятно, что при обострении отношений с Чечней на помощь Аушева и властей Ингушетии рассчитывать не приходится. Помимо вайнахской этнической солидарности сказывался еще и расчет на поддержку со стороны Дудаева в споре с осетинами, да и личное уважение Аушева к Дудаеву как к старшему по возрасту, званию и боевым заслугам.

Руководство Осетии, показалось, вовсе не против активизации центральных властей по отношению к мятежному региону.

В Дагестане высказывались мысли об усилении силовой группировки для прикрытия границы с Чечней.

Тем не менее, все, кто категорично, кто с оговорками, признавали, что пассивность центра в условиях превращения Чечни в криминальный рай, да еще пропитанный духом ксенофобии и религиозной нетерпимости, недопустима и уже крайне негативно сказывается на политической и криминальной обстановке в их республиках и вообще на Северном Кавказе. Что сама собой обстановка не улучшится.

Главные опасности:

● геноцид инородцев в Чечне;

● дискредитация российской государственности и проповедь восстания народов Северного Кавказа против России, отделения от России других автономий;

● создание прецедента, для многих весьма привлекательного, выхода из-под принятых в цивилизованном сообществе правил, при котором на вольной территории возникает режим бесконтрольной власти отдельных группировок, не ограниченных ничем, кроме внутренних понятий — некая аналогия карибских пиратских республик или Запорожской Сечи;

● расширяющаяся криминальная война против России. Подрыв наших базовых экономических институтов, частного и государственного предпринимательства;

● создание «окна» для экспансии на территорию, не отгороженную от остальной России, самых радикальных форм ислама. Дело в том, что для выживания режима Дудаева очень важна была финансовая поддержка, поступавшая из таких стран, как Турция, Саудовская Аравия, ОАЭ, Иордания, Катар. Но вместе с этой помощью начала поступать и помощь духовная — пропаганда суннизма в формах, прежде Чечне не свойственных, в частности — ваххабитского[250] интернационализма. Усилиями Дудаева, Яндарбиева, Басаева и других через Чечню в Россию быстро начала проникать угроза террора, паразитирующего на связанных с исламом лозунгах.

Рецепты предлагались разные. В таких беседах я стал лучше понимать, насколько сложна социальная структура чеченского общества.

В отличие от народов, далеко продвинувшихся в разрушении архаичных основ, урбанизированных и теперь уже глобализированных, в чеченском обществе играла большую роль самоидентификация человека в системе кровно-территориальных отношений. Простейшая форма — семья (даозал, ца), более сложная система кровнородственных отношений — родня (нек, гар). Родня и нередко лица, к родне причисленные, образуют клан (тейп или тайп, числом около двухсот). Исторически многие из тейпов вошли в содружества, союзы тейпов — тукхумы (всего их девять, и каждый представлен звездочкой неравных размеров на флаге Ичкерии[251]). При этом чеченцы (по крайней мере, те, с которыми я сталкивался) всегда прекрасно знают и свою родословную, и место своей семьи в этой иерархии, и почти мгновенно могут «пробить» собеседника-чеченца на предмет его статуса.

Узнал о делении тейпов и тукхумов на горные и равнинные, на влиятельные и менее значимые, на большие и малые. Мне сказали, поддержкой каких тейпов нужно заручиться, чтобы решать политические проблемы. Забегая вперед, отмечу: если когда-то это и действовало, то в середине 90-х данная информация уже была преимущественно балластной. Новые люди — воины и политики — принимали решения и действовали, вовсе не соотносясь с советами тейпов, да и вообще не обращая внимания ни на кого, у кого не было власти и силы. Только кадровые решения нередко следовали тейповым связям (но тут больше срабатывала забота о личной преданности подчиненного, такое где угодно встретишь). Разрушение архаической системы связей и иерархии произошло стремительно. На первый план вышли сначала нормы военно-автократического строя, а позднее — нормы шариата.

Полезной эта информация оказалась только потом, когда пришлось заниматься вызволением из плена российских участников первой войны.

Не проще и религиозно-правовая стратификация чеченского общества. Уже говорилось о сосуществовании адата с исламом. В Чечне ислам представлен суфийским направлением суннизма, для которого характерно разделение на учения-тарикаты (понятия, сравнимые с японским «до» или китайским «дао» — путь достижения совершенства), в данном случае Накшбандийя и Кадирийя. В пределах каждого из них существуют вирды — школы или сообщества последователей конкретного учителя (устаза).

«Накшбандийский тарикат, — объясняли мне, — традиционно тише, не любит громкой публичности, в лучших отношениях с властью. Кадирийцы — большие экстраверты, бунтари, им нужен зикр, вводящий в транс танец кружащихся мужчин, громкие молитвы. И те, и другие часто недолюбливают друг друга». Но в целом на тот момент религиозная мотивация еще не играла большой роли.

А есть еще разные школы применения шариатского права — мазхабы, которые довольно мирно сосуществуют друг с другом.

Таким был «полевой ликбез», который потом пришлось дополнять и дополнять.

Как раз в дни моей поездки ситуация в республике резко обострилась.

3–4 июня в Надтеречном районе по инициативе Умара Автурханова, председателя созданного в декабре Временного Совета Чеченской Республики, прошел Съезд народов Чечни, который выразил недоверие Дудаеву и утвердил ВС в качестве высшего органа государственной власти Чеченской Республики. Автурханов, полномочия которого были подтверждены съездом, обратился от имени Временного Совета к Ельцину с призывом признать полномочия ВС и помочь в восстановлении российского конституционного порядка в республике.

12 июня при попытке разгона дудаевцами антиправительственного митинга отряд бывшего начальника дудаевской охраны Руслана Лабазанова, перешедшего, как и многие, в оппозицию, вступил в перестрелку с полицейскими. На следующий день верные Дудаеву силы штурмовали грозненскую штаб-квартиру Лабазанова и после 12-часового боя захватили ее. Брат Лабазанова и еще два человека из его отряда были обезглавлены. Их головы выставили на всеобщее обозрение. Находясь в тех краях, смотрел местные телерепортажи и получил определенное представление о том, в каких обстоятельствах предстоит работать. Из встреч и бесед сложилось понимание, что время для проведения более активной политики относительно Чечни давно наступило, и далее отстраненно смотреть на творящееся в ней преступно.

Режим Дудаева в значительной степени утратил популярность. Для чеченцев шоком стала проявленная им склонность пролить чеченскую же