властей. «Так вели себя почти все», — могут мне возразить. Да, но, во-первых, не все. А во-вторых, и это главное, каждый держит ответ перед собственной совестью, и ссылки на стадность тут извинением служить не могут.

Так что в плане общественном у меня вполне достаточно причин для душевного сокрушения.

Нравственные стандарты в нашем обществе были и, увы, остаются предельно заниженными. Вот два случая из жизни одного крупного ученого, я пощажу его память, утаив его имя. Оба эпизода относятся к сталинскому времени. Эпизод первый. На 60-летии этого ученого выступил среди других его коллега, речь которого тогда мне, студенту, показалась нелепой и даже оскорбительной для юбиляра. Он хвалил его в таком примерно тоне: X — не склочник, не интриган, не карьерист и т. д. Потом, по прошествии многих лет, я вспомнил это выступление и подумал: но ведь в научной среде в то недоброе время действительно было полно сикофантов, подлецов и рвачей, так что комплименты юбиляру надлежало истолковывать как приговор обществу, в котором принуждены были жить и работать эти старые русские интеллигенты. Каково было сохранить моральную целостность? Об этом — другой эпизод. Тот же ученый держал весьма верноподданническую речь в ученом совете. По окончании заседания его коллега (который и поведал мне, много лет спустя, эту историю) не без иронии сказал: «С каким пафосом вы говорили!» Тот в ответ: «Да, как сказал Салтыков-Щедрин, “dixi et animam levavi”, что означает “сказал я, и стошнило меня”…»

При всем мраке нашей жизни конца 40-х годов, еще кое-где теплились очаги научной мысли. Таким очагом была и кафедра медиевистики МГУ. Она была чуть ли не единственным оазисом на историческом факультете. Здесь преподавали Е.А. Косминский, Н.П. Грацианский, А.И. Неусыхин, С.Д. Сказкин, В.В. Стоклицкая-Терешкович, М.М. Смирин, Б.Ф. Поршнев, В.М. Лавровский. То были личности и специалисты разного калибра, но мы, студенты и аспиранты, многому могли у них научиться. До печальной памяти погромов интеллигенции, до начала «борьбы с буржуазным объективизмом» и «космополитизмом» именно эти ученые задавали тон на кафедре. Благодаря им сохранялись научные школы — может быть, самое ценное, что есть в науке. Но, как вскоре же выяснилось, и самое хрупкое и невосстановимое.

Упомянутые кампании, отчасти носившие откровенно антисемитский характер, привели к катастрофе. И на кафедре МГУ и в секторе истории Средних веков Института истории АН СССР, где также работали многие из наших профессоров, сложилась совершенно иная обстановка. Я сказал, что гонениям подверглись преимущественно «космополиты», ученые с еврейскими фамилиями, — но не только они. Независимо от того, как замышлял эту «борьбу» Сталин со товарищи, в университетской и научной среде они вылились в элементарную борьбу «за место под солнцем».

Здесь нужно вспомнить, что еще в 1945 г. правительство почти втрое повысило профессорские оклады, превратив высшие категории научных работников в своего рода элиту. Осознание важности науки или, скорее, плата за покорность? Не будем гадать о причинах, последствия же не замедлили сказаться. Вскоре настал, как тогда невесело шутили, «год великого перелома»: в 1930 г. «середняк пошел в колхоз», после окончания войны «середняк попер в докторантуру». «Идеологически преданные» недоучки и люди с острыми локтями начали целеустремленно оттеснять ученых. «Лысенковщина» и «ждановщина» охватили все отрасли знания, от генетики до истории. Наука стала жить «по Дарвину»: борьба за выживание подчинила интеллектуальную жизнь законам джунглей. Гонители захватывали места гонимых. Профессорская интеллигенция была заменена агрессивными «выдвиженцами» с партбилетами, которые не стеснялись читать нотации своим старым учителям. С наукой было покончено так же, как и с прежними высокими стандартами университетского преподавания, сохранившимися несмотря на все политические репрессии 30-х годов.

Я был свидетелем этих омерзительных событий на историческом факультете МГУ и в Институте истории АН СССР. В результате «проработок», которым подверглись многие из наших учителей, доминирующие позиции в медиевистике перешли к «новым» людям. Теперь влияние было в руках историков типа Н.А. Сидоровой и А.И. Данилова. Нина Александровна Сидорова контролировала и сектор и кафедру, выполняя функции политического комиссара, оттеснив от руководства С.Д. Сказкина и Е.А. Косминского. Она специализировалась по истории средневековой культуры, отрасли медиевистики, которой у нас из страха перед идеологическими контролерами практически не занимались. Этот страх парализовал, в частности, такого знатока средневекового католицизма, как Сказкин. Единственная книга Сидоровой об Абеляре и ранней городской культуре во Франции заслужила только одного — забвения.

Я далек от того, чтобы не видеть в Нине Александровне положительных человеческих черт. Напротив, справедливости ради я хочу признать, что незадолго до своей преждевременной кончины она способствовала защите мною докторской диссертации, и я ей благодарен. Помогала она и другим. Но ведь речь не о личных качествах и симпатиях, а о главном, и в целом, нужно признать, ее роль в нашей исторической науке была безусловно зловещей.

Я вообще не сочувствую тенденции квалифицировать «героев» того времени как людей «неоднозначных». Существует все-таки грань, и грань четкая, между добром и злом, или ее нет?!

Весьма показательна в этом плане фигура Александра Ивановича Данилова, ученика проф. Неусыхина. Он был способным и образованным медиевистом. Но на что он потратил свои способности и, главное, какую научную стезю избрал? Данилов специализировался на «критике буржуазной историографии», чрезвычайно у нас распространенном до самого недавнего времени жанре, «беспроигрышном» в том смысле, что авторы подобных сочинений выступали в роли суровых судей над другими историками, не обременяя себя самостоятельным исследованием источников (хотя в отдельных историографических работах Данилова поначалу присутствовала и научная аргументация). «Критика» эта сводилась к выяснению «порочности» методологии зарубежных ученых. Сперва объектом его критических штудий явились немецкие историки XIX и XX вв., затем он опубликовал в сборнике «Средние века» идеологический «разнос» взглядов Д.М. Петрушевского. Это было особенно подло, если принять во внимание, что покойный выдающийся медиевист был учителем его учителя.

(Что до меня, то одна из первых работ по медиевистике, которую я прочитал, были «Очерки из истории средневекового общества и государства» Петрушевского, и мне по сей день памятно неизгладимое впечатление, оставленное этой книгой. Через такие обобщающие труды и нужно приобщать молодых историков к их профессии. Поэтому статья Данилова о Петрушевском побудила меня на робкое возражение на страницах «Вопросов истории».)

Статья Данилова — один из этапов деградации советской медиевистики. Дело было так. Выпуск сборника «Средние века» за 1946 г. был посвящен памяти покойного Д.М. Петрушевского, скончавшегося в 1942 г., и целый ряд его коллег (А.И. Неусыхин, Р.Ю. Виппер, Н.А. Машкин, С.В. Бахрушин, В.М. Лавровский, В.В. Стоклицкая-Терешкович) тепло вспоминали о замечательной личности Дмитрия Моисеевича и анализировали его творчество. Сборник был чрезвычайно интересен, но был осужден как «объективистский» в партийных инстанциях.