века, и эта необоснованная оценка перешла в нашу медиевистику. Здесь марковая теория сделалась краеугольным камнем учения о возникновении феодализма в процессе разложения общинно-родового строя. Один из коренных пороков общинной теории — неоправданный перенос аграрных отношений развитого и позднего Средневековья в начальный его период — был закреплен в отечественной медиевистике.

Увлеченный идеей общины-марки и ее разложения, Неусыхин игнорировал римские порядки, в той или иной степени сохранявшиеся на заселенных варварами территориях. Вырабатывалась картина постепенного вызревания феодализма в недрах свободной германской общины, переживавшей дезинтеграцию по чисто экономическим причинам. Беда в том, что эта стройная и логичная картина вступала в противоречие с фактическим материалом. Когда я изучал социальную историю Англии VII — начала XI в., я пришел к выводу, что в основе процесса формирования крупного землевладения церкви и светской знати было не имущественное разорение свободных общинников, но политика пожалований королями фискальных, судебных и политических прав и полномочий, т. е. передача королем духовенству, монастырям и служилым людям власти над населением определенных территорий. Эти пожалования по грамоте (отсюда наименование особой формы собственности-власти — «бокленд», bocland, «земля, переданная по грамоте») имели немалое сходство с иммунитетными пожалованиями.

Крупное землевладение в Англии складывалось прежде всего в виде бокленда. Великий английский историк Фредерик Мэтленд писал в конце прошлого века: «Мэноры (крупные поместья) спускаются сверху», т. е. возникают в результате королевских пожалований. Изучая источники, я убедился в справедливости этого наблюдения. Помню, с каким недоумением старшие коллеги встретили мои выводы, — ведь при такой постановке вопроса экономическому расслоению свободных крестьян-кэрлов отводилось второстепенное место. Но материал говорил сам за себя, и я решительно отстаивал свою точку зрения. Боюсь, я вел себя при этом по-мальчишески вызывающе, — я заявил на заседании сектора истории Средних веков: «На этом я стою и не могу иначе», лишь потом сообразив, что это слова Лютера… Но Е.А. Косминский меня поддержал, и в 1950 г. я защитил кандидатскую диссертацию, а затем и опубликовал ряд статей по этой проблеме. Для меня было важно утвердить не только свои научные позиции, но и право непредвзято подходить к трудам «буржуазных» ученых.

Я стал приходить к убеждению, что факторы внеэкономические играли в социальных процессах раннего Средневековья куда большую роль, чем мы это предполагали, и что абстрагироваться от них неправомерно. В целостной картине чисто экономического развития была пробита первая брешь.

Однако англосаксонские источники оказались слишком скупыми в освещении других форм собственности на землю, и это послужило одной из главных причин моего перехода во второй половине 50-х годов к изучению норвежской социальной истории: скандинавские памятники более богаты разнообразной информацией. Здесь я столкнулся с институтом «вейцлы» (veizla). «Вейцла» означала пир, совместную трапезу, и мне пришлось углубиться в рассмотрение этой формы социального общения и ее трансформаций. Пиры и обмен дарами играли в жизни скандинавов огромную роль. Для понимания социальной функции этих отношений было необходимо обратиться к этнологии, что имело для моих дальнейших исследований колоссальное значение: изменилась вся перспектива, в которой я рассматривал раннесредневековые европейские общества. «Внезапно» перед моим умственным взором открылись новые горизонты, несравненно более широкие и заманчивые, нежели те, которые виделись при традиционном подходе.

Выяснилось, что вейцла не только пир, она могла означать и угощение конунга, своего рода «кормление». То была ранняя форма отношений между вождем и крестьянами-бондами: конунг с дружиной регулярно ездил по стране, останавливаясь в своих усадьбах или в усадьбах бондов, где для него и его людей устраивались пиры. Со временем конунги стали жаловать право кормления своим приближенным, наделяя их вместе с тем и административными функциями. Вейцла — кормление — лен — так в Норвегии в XI–XIII вв. постепенно закладывались основы новых форм социального строя. Я убедился в типологическом сходстве англосаксонского бокленда с древненорвежской вейцлой, так же как и с древнерусскими кормлениями. Тем самым нащупывались такие истоки феодализма, которые игнорировала старая историография.

Третье. Анализ такой формы земельной собственности, как франкский аллод, едва ли убеждает в справедливости утверждений Неусыхина о том, что он постепенно превращается в свободно отчуждаемую «частную собственность». Между тем этот тезис имел принципиальную важность в системе его аргументации, ибо, по Энгельсу, возникновение частной земельной собственности неминуемо приводило к утрате наделов бедняками и концентрации их в руках богатых аллодистов, церкви и знати. Значимость этого тезиса определялась идеей, согласно которой имущественно недифференцированное (или весьма слабо дифференцированное) общество германцев сменяется обществом со все усиливающимся классовым расслоением. Для того чтобы свободный аллодист превратился в зависимого крестьянина, было необходимо, согласно теории, его разорение. Этот процесс якобы и лежал в основе развития феодализма.

В подобном ходе мыслей обнаруживается ряд несообразностей. Прежде всего, на каком основании нужно считать, что упоминания франкских и других раннесредневековых источников о бедняках отражают магистральную линию развития этого общества? Презумпцией теории «разорения» франкских аллодистов было представление о том, что феодализм в Европе возник в силу экономического процесса — развития производительных сил, возникновения частной собственности на землю и вызванного им перерождения общины и разорения общинников. Эта презумпция, упрощающая действительную картину, стала вызывать у меня всевозрастающие сомнения и возражения.

Что касается расслоения общества на богатых и бедняков как источника формирования классовой социальной структуры, то это черта генезиса капитализма, а не феодализма. Ибо если, по Марксу, возникновение буржуазных отношений, которые строились на эксплуатации наемных рабочих, лишенных собственных средств производства и в силу этого вынужденных продавать свою рабочую силу, характеризуется «экспроприацией непосредственных производителей», то возникновение общества феодального, базирующегося на труде крестьян, владеющих средствами производства, характеризуется апроприацией, т. е. присвоением этих крестьян вместе с их землями. Следовательно, обнищание крестьян-аллодистов, даже если оно и получило известное распространение, вовсе не могло служить решающим, структурообразующим условием их феодального подчинения.

Феодализм ознаменовался не отделением работников от средств производства, а, напротив, установлением более прочной связи крестьянина с землей.

Далее возникает вопрос: правомерно ли применять понятие «частная собственность» к поземельным отношениям начала Средневековья? Этот вопрос встал при сравнительном анализе трех институтов — франкского аллода, англосаксонского folcland и древнескандинавского ôôal. В то время как в первых двух случаях историк не располагает достаточными данными, в случае с норвежским одалем картина благодаря богатству материала более ясна. Одаль отнюдь не представлял собой объекта свободного распоряжения, ибо он был теснейшим образом связан с семьей владельца, который (как и его родственники) сохранял на него определенные права даже и после отчуждения земельного участка. Мало этого, в скандинавских источниках, написанных на древнеисландском языке и потому более адекватно передающих смысл отношений земельной собственности, нежели источники латинские, мне удалось обнаружить такой аспект земельной собственности, который обычно скрыт от взора историка.

Я имею в