себя «опалу»…) В издательстве же «Искусство», которое опубликовало все мои книги по истории средневековой культуры, я не встречал никаких препятствий. Но ведь я, как уже сказано, счастливчик! Например, в то время, когда в «Коммунисте» появился даниловский разнос историков-«структуралистов», в издательстве «Высшая школа» шли корректуры моей книги «Проблемы генезиса феодализма». Заведующий редакцией сделал все необходимое для того, чтобы, несмотря на столь неблагоприятные обстоятельства, книга все же появилась. И она вышла в 1970 г., не испорченная цензурной правкой. Заведующего же редакцией после «проработки» уволили. Я глубоко признателен и ему, и некоторым другим редакторам, буквально спасавшим мои рукописи.

Творческая свобода не была полностью подавлена, и степень ее проявления прежде всего зависела, как и во все времена, от ученого, от его характера и способности противостоять нажиму. С самого начала самостоятельной работы (после окончания университета) я более всего страшился влиться в «общий хор»; старался отстоять свою научную автономию, ибо только таким образом мыслимо найти собственный путь в науке.

Нападки не украшают жизнь, но они могут укрепить в исследователе стремление не идти на компромиссы, развить его сопротивляемость. Эти обстоятельства играют свою роль и в формировании его научных взглядов. Если некогда и существовала иллюзия автономии историка по отношению к миру, в котором он живет, иллюзия возможности ухода в прошлое, ныне она мертва. История, которую он изучает и пишет, и его собственная, экзистенциально переживаемая им история теснейшим образом переплетены. Поэтому в своем опыте самоанализа я не могу мысленно не возвращаться к той обстановке, в которой мы работали, — без ее учета и самый наш труд едва ли может быть правильно понят.

В университете я специализировался в области изучения социально-экономической истории средневекового Запада. В России с конца XIX столетия существовали две влиятельных школы медиевистики: одна сосредоточивалась на истории религии и церкви, другая — на аграрной истории. Первая из этих школ после революции прекратила свое существование, и ее представители подверглись гонениям как идеалисты и «клерикалы»; заниматься в новых политических и идеологических условиях историей католицизма было опасно и попросту невозможно; средневековую культуру оценивали в контрасте с Ренессансом.

Более благоприятные условия сложились для аграрных штудий, так как изучение истории крестьянства органически вливалось в теорию формаций. Поэтому продолжатели П.Г. Виноградова, Й.И. Кареева, И.В. Лучицкого, А.Н. Савина, М.М. Ковалевского, Д.М. Петрушевского могли работать в университетах и публиковать свои труды. Мои профессора приобщили меня к этой проблематике. Я начал свою работу в семинаре Неусыхина — великолепного педагога и скрупулезного исследователя источников — и продолжил ее под руководством Косминского. Косминский был силен не столько как педагог, сколько как первоклассный ученый; его книга об аграрной истории Англии XIII в. до сих пор остается одним из классических трудов в этой отрасли знания наряду с исследованиями Сибома, Мэтленда и Виноградова.

Подобно своим учителям мы изучали структуру крупного землевладения, формы крестьянской зависимости и ренты; под влиянием Неусыхина особое внимание уделялось проблеме феодального подчинения свободных общинников. Неусыхин исследовал эту проблему применительно к Франкскому королевству и Германии, ученики же перенесли его методы и на другие страны — от Италии и Венгрии до Англии и Скандинавии.

Но вместе с методами воспринималась и схема, согласно которой первоначально свободная община разлагалась под напором имущественного расслоения ее членов; возникали ранние формы частной собственности, а вслед за ее появлением шло разорение общинников и их закабаление церковью и знатью. Эта схема казалась непререкаемой и универсальной. А.И. Неусыхин понимал аллод как частную собственность на землю. Вместе с утратой аллода — материального обеспечения его личной свободы — общинник неизбежно лишался и социальной самостоятельности и оказывался под поземельной и личной властью господина. Политика одновременно складывавшейся государственной власти, которая раздавала крупным землевладельцам судебные иммунитетные полномочия, способствовала этому стихийному социально-экономическому процессу. Такова — конспективно — схема, которой все мы неукоснительно следовали. В ней содержался ряд посылок, которые едва ли могли быть доказаны, но я далеко не сразу их обнаружил. Перечислю их.

Первое. Источники не содержат убедительных свидетельств существования общины того архаического типа, который Неусыхин пытался гипотетически реконструировать, видя в нем форму, предшествовавшую средневековой соседской общине — марке. Вопреки самым изощренным экзегезам сочинений римских авторов, включая Цезаря и Тацита, такая община не зафиксирована у древних германцев, и все попытки ее обнаружить оказываются натянутыми. При этом Неусыхин, который в конце 20-х годов в первой и, по моему убеждению, лучшей своей книге «Общественный строй древних германцев» (несправедливо разруганной за следование идеям его учителя Петрушевского) привлекал наряду с повествовательными источниками данные археологии, накопленные к тому времени, впоследствии парадоксальным образом перестал принимать их во внимание, — как раз тогда, когда археологический материал сделался не только массовым, но, главное, несравненно более убедительным в силу применения новых и более совершенных методов. Этот новый материал свидетельствует о преобладании в древнегерманском хозяйстве индивидуального начала над коллективным. У германцев в обыкновении было селиться обособленно и лишь со временем хутора вырастали в небольшие поселки. Нет никаких указаний на существование у них «передельной общины»: хозяева дворов из поколения в поколение возделывали один и тот же обособленный участок земли, и община, судя по всему, была ограничена в пользовании лесами и выпасами.

Взгляды Неусыхина на древнегерманскую общину были унаследованы от германистов — сторонников «общинной теории» XIX в. Эту теорию «взял на вооружение» Энгельс, что сделало ее по сути дела обязательной для советской историографии, и такой догмой она отчасти остается и по сей день. Наши историки оказались невосприимчивыми к методам, наблюдениям и выводам современной науки.

Второе. Будучи приверженцем Марковой теории в ее марксистском варианте, Неусыхин вместе с тем находился под влиянием старой немецкой истории права. Разумеется, он модифицировал ее опять-таки в свете исторического материализма, прилагая напряженные усилия для интерпретации данных юридических памятников, с тем чтобы обнаружить под покровом правовых институтов социально-экономические реалии. В частности, он пытался найти в варварских судебниках VI–IX вв. деревню-общину. Боюсь, эти поиски принесли мало убедительных результатов. Община не выступает в этих текстах в качестве базовой социально-экономической организации франков и других германских племен. Деревня явно возникла в более поздний период, а вместе, с ней и те общинные распорядки, которые Неусыхин вслед за Г.Л. Маурером и Энгельсом возводил к германской архаике. К заключению о сравнительно позднем возникновении деревень пришли современные историки при изучении немецких и древнеанглийских источников.

Напрашивается вывод: община начала Средневековья в тех случаях, когда вообще имеются указания на ее существование, представляла собой весьма рыхлое образование. Нет никаких сведений относительно общинной собственности на пахотные земли. Иными словами, роль общины в социальных отношениях раннего Средневековья была односторонне преувеличена в историографии минувшего