спустя после смерти, — вопрошает он, — Вебер остается в глазах буржуазных ученых величайшим авторитетом?» Ответ обезоруживающе прост: «Да потому, что у Вебера не было целостных мировоззрения и методологии, и любой историк и социолог выдергивает из трудов этого эклектика все, что ему подходит». По окончании доклада он садится радом со мной, и я говорю ему: «Как странно обошлись вы с Вебером…» Он доверительно мне на ушко: «Карл Маркс — пигмей рядом с Максом Вебером». Нужен ли комментарий? Не буду говорить о несправедливости такого сравнения. Но каковы же двуличие, сделавшееся натурой этого персонажа, и его уверенность в том, что это двуличие есть всеобщее состояние?!

Ныне кое-кто из этих людей «перестроился»: нужно употреблять другие слова и высказывать новые оценки. И дело здесь не всегда в одном лишь приспособленчестве. Человек пытается внушить себе и другим, что жизнь прошла не зря и что-то, во что он веровал, чему учил студентов и о чем писал в своих статьях и книгах, сохраняет какой-то смысл. Нелегко расставаться с усвоенным в молодости, и сложившаяся ментальность нередко прорывается и в бытовом поведении, и в научной работе. В огромной мере все зависит от личности историка, от его характера, — полагаю, от характера даже больше, чем от таланта.

Поскольку я приглашен произвести некоторый самоанализ, позволю себе сказать следующее. Я не вижу необходимости отрекаться от того, что было мною написано и опубликовано в 50-е, 60-е или 70-е годы. Это вовсе не означает, что я вполне удовлетворен своими работами; разумеется, многое теперь я бы написал иначе, но только потому, что знаю больше и смотрю на вещи шире, а может быть, и глубже. Я никогда не кривил душой, сидя за письменным столом, и не подвергал созданные мною тексты внутренней цензуре. Те мои книги, которые пользуются определенным признанием у соотечественников и за рубежом, были написаны в условиях несвободы. Тем не менее, как я уже упомянул, в научном отношении я счастливчик.

Одно из свидетельств моего везенья, как ни странно это звучит, состоит в том, что мне долго не давали возможности публиковать монографии. Рукопись книги об английском крестьянстве раннего Средневековья я так и не издал, ограничившись серией статей. Первую книгу («Походы викингов») мне удалось опубликовать лишь в 1966 г., и на ней, надеюсь, нет отпечатка предшествовавшего времени. Монография «Проблемы генезиса феодализма в Западной Европе», в которой в зародыше уже содержится основа впоследствии развитой мною концепции, была опубликована в 1970 г. По инициативе Данилова книга подверглась шельмованию двух кафедр исторического факультета МГУ (кафедры истории Средних веков и кафедры истории русского феодализма), и пора, наконец, сказать, что мои коллеги, принявшие участие в этом обсуждении (их якобы обязал партком университета), вели себя не очень-то достойно. «Категории средневековой культуры» и «Проблемы средневековой народной культуры» вышли в свет соответственно в 1972 и 1981 гг. В 60-е и 70-е годы появились и мои книги, посвященные истории Норвегии и Исландии. Наконец, в период «застоя» мне удалось опубликовать перевод «Апологии истории» Марка Блока, что было для меня дороже, нежели публикация собственной монографии.

Таким образом, большая часть созданного мною появилась в трудные годы. В тот же период целый ряд гуманитариев обогатил науку первоклассными исследованиями. Жизнь всегда несравненно сложней схем и всеобъемлющих обобщений. В политике царили застой и даже попятное движение к сталинизму. В обстановке повсеместно распространившихся неверия и безнадежности росла безнравственность. «Бывали хуже времена, но не было подлей». И если какая-то достойная продукция гуманитариев печаталась, то нельзя забывать о многих трудах, остававшихся в письменных столах их авторов.

В Институте всеобщей истории АН СССР в 70-е годы и первой половине 80-х годов (после сложных пертурбаций я попал в него в конце 1969 г.) атмосфера была удушающая. Администрация и партийные функционеры видели во мне и в нескольких моих товарищах людей в высшей степени подозрительных. Меня не только не пускали за границу (таково до 1988–1989 гг. было положение огромного числа ученых), но мешали выехать с лекциями даже в Новосибирск или в Ленинград. Лица, занимавшие видные посты в академии, бесстыдно лгали в ответ на мои недоуменные вопросы и протесты. Чего же боялись партийные надзиратели и их академические прислужники? Вот один эпизод. Тогдашний секретарь МГК КПСС по идеологии Ягодкин в беседе с секретарем парторганизации института предупредил: «Остерегайтесь Гуревича — он думает». Вот в чем дело! Я отнюдь не глубокий мыслитель, но им был страшен любой, кто был неуправляем и мог высказать какую-то незапрограмми-рованную мысль. Идеалом было кладбищенское молчание, прерываемое возгласами, которые удостоверяли «единодушие» и «глубокое удовлетворение» — чувства, характеризующие выведенную режимом новую породу — homo soveticus. В 70-е годы по указанию отдела науки ЦК КПСС вновь предпринимались попытки «проработать» меня за опубликованные статьи. На этот раз меня обвинили в «преувеличении роли» церкви в культуре Европы раннего Средневековья. Главным для меня было пренебречь этими ритуальными заклятьями и продолжать делать свое дело.

Несколько лет тому назад произошел такой эпизод. Высокопоставленное лицо в Академии наук «по секрету» объяснило мне, что мой статус «невыездного» вызван якобы запретом КГБ. Рассердившись, я написал письмо председателю КГБ с просьбой уведомить меня о причинах запрета, если таковой существует. Состоялась беседа с представителем этого учреждения, который официально разъяснил мне: у КГБ не было и нет ко мне претензий, а не езжу я за границу исключительно по инициативе своих непосредственных начальников. Любопытно его толкование: «Вас приглашают в другие страны, а их — нет; ваши книги переводят, а их не переводят; вы знаете, что такое зависть? Они вас не пускают, а на нас ссылаются».

Существовала ли в те годы свобода научного творчества? Вопрос может показаться нелепым. Однако режим дряхлел, и вполне однозначно на этот вопрос не ответить. Кое-кому из моих друзей просто-напросто помешали опубликовать их работы. Но историков, которые подвергали собственные рукописи научной кастрации, опасаясь чьего-то неудовольствия, тоже немало, и им не пристало кивать на цензуру. Мы не знали пределов нашей научной свободы, не потому, конечно, что она была беспредельна, а по той очень простой причине, что даже и не пытались дойти до этих пределов. Что до меня, то я старался издавать свои книги, минуя институт, с тем чтобы не испытывать давления со стороны администрации и преданных ей коллег, которые наверняка стали бы «выкручивать» мне руки. (После выхода в свет «Проблем генезиса феодализма» один из моих сослуживцев и приятелей, руководствуясь лучшими чувствами, просил было меня «придумать несколько методологических ошибок», якобы содержавшихся в книге, и признаться в них на собрании, — тем самым я снял бы с