возврату к декларативно отвергаемой теории «базиса-надстройки». Не таковы ли формула М. Вовеля «От подвала к чердаку»[403] или теория П. Шоню о «третьем уровне» действительности: первый — экономика, второй — социальный строй, третий — менталитет и идеология?[404]

Разработка методов синтетического подхода к пониманию и изображению общества и его развития, невозможная без полидисциплинарности, требует от историка резкого расширения кругозора, выхода за привычные рамки относительно узкой специализации. На современном этапе «Новая историческая наука» мыслит себя как антропологически ориентированная история, в центре внимания которой стоит человек во всех его жизненных проявлениях — от производственной деятельности до семейных отношений и от техники до религиозной и интеллектуальной жизни. Историческая антропология или, может быть, лучше сказать, историческая культурантропология[405] и пытается осуществить полидисциплинарный синтез. Реализация его задач требует ученого нового типа — с широким кругозором, всесторонне образованного профессионала, который одновременно обладал бы солидной теоретической подготовкой и склонностью к вопросам методологии и эпистемологии.

Выше затронуты лишь некоторые аспекты методологии современного исторического знания. Речь шла только об одном историографическом направлении — Школе «Анналов».

Однако этот выбор далеко не случаен. Дело в том, что когда критики констатируют кризис нашей профессии, они винят в нем прежде всего именно это направление. С такими обвинениями трудно согласиться. То, что в недрах «Новой исторической науки» с наибольшей отчетливостью обнаружились новые тенденции, — свидетельство того, что этот кризис есть не что иное, как кризис роста. Услышав от своих коллег заявления о кризисе истории, Бродель возразил, что кризис есть нормальное состояние науки: наука, которая не ощущает кризиса, находится в состоянии стагнации[406].

Кризис роста, наблюдаемый ныне, выражается не в простом количественном накоплении, а в существенной ломке привычных стереотипов и устоявшихся схем, в назревании глубокой трансформации исследовательских методов и научных подходов. В центре кризиса стоит сам историк: ему предстоит менять свои методологические и гносеологические принципы и ориентации. Обрести эти новые позиции не так-то просто, но от его выбора зависит, в какой мере наша профессия освободится от груза прошлого и будет отвечать коренным запросам человека конца XX — начала XXI в.

(Впервые опубликовано: «Вопросы истории». 1991. № 2–3)

«Путь прямой, как Невский проспект», или Исповедь историка

Писать о самом себе — дело сложное и неловкое. Жанр ego-histoire чреват опасностью смещения перспективы. Автор ставит себя в центр описываемых событий, что легко может привести к переоценке собственной значимости. К тому же память односторонне избирательна: сознательно или неосознанно человек вспоминает лишь то, что хочет вспомнить, вытесняя факты нелестные или неприятные для него.

Мало того, в любых воспоминаниях внимательный читатель сумеет вычитать такое, о чем сам мемуарист, скорее всего, вовсе не подозревает. Умолчания подчас красноречивее деклараций. Именно это обстоятельство в первую очередь и делает мемуары не только ценным человеческим свидетельством, но и историческим источником. Всю жизнь я изучал источники — так не пора ли, приближаясь к финалу, самому создать источник, который, может быть, заинтересует будущего исследователя отечественной интеллигенции?

Наше поколение «шестидесятников» уходит, молодые слабо информированы о жизни историков 40-70-х годов: отчасти потому, что мы не выглядим в их глазах — и поделом! — чрезмерно привлекательными, интересными и, чего греха таить, заслуживающими уважения и доверия. Но дело не только в этом: большинство моих сверстников уходят, ничего не сказав о себе и своем времени; они не хотят или не могут позволить себе поведать о пути сквозь десятилетия мрака.

Свидетельство историка, который начал свою маленькую «одиссею» в конце 40-х годов, на мой взгляд, было бы небесполезно. В моей личной судьбе, как я ее оцениваю, отразились некоторые общие тенденции истории нашей науки. О них-то, об их преломлении в моей индивидуальной работе я и попробую рассказать, не всегда строго придерживаясь хронологической последовательности[407].

Объясню название моих заметок. Когда-то, в конце 60-х годов, А.И. Неусыхин, у которого в 40-е годы я учился в Московском университете, упрекнул меня: «Вы начали как историк франкского периода, затем занялись историей англосаксонской Англии, впоследствии обратились к истории древней Скандинавии, а теперь увлеклись исторической психологией…» Смысл был ясен: зачем я так разбрасываюсь? Был мне понятен и скрытый подтекст: начав как верный ученик и приверженец той научной традиции, которую воплощал мой учитель, я кончил ее критикой и уходом из «школы Неусыхина».

Как раз в эти годы конфликт кристаллизовался, и слова Александра Иосифовича, которого я любил так же, как и в студенческие годы, не на шутку задели меня. (То был лишь один из серии эпизодов в моем споре с Неусыхиным, споре, который в последние годы его жизни привел, к великому моему огорчению, к известному охлаждению наших отношений.)

Но я не был готов принять этот упрек тогда и тем более не могу согласиться с ним теперь, хотя с тех пор к моему «послужному списку» прибавились новые темы: помимо социальной истории Норвегии, — древнеисландская и древненорвежская культура, затем культура феодальной Европы в более широком охвате, народная культура Средневековья, проблемы методологии истории и современной историографии, прежде всего французской Школы «Анналов». Так, может быть, и впрямь я разбрасывался, «порхая» от одной проблемы к другой, из страны в страну?

Я глубоко убежден в том, что по существу всегда оставался верен одной и той же проблеме, пытаясь изучать ее в разных аспектах. Мой путь мне видится прямым и логичным, хотя, разумеется, упоминание в заглавии «Невского проспекта» не лишено иронии, — идти своим путем историку в «доброе старое время» было нелегко. Прямым этот путь кажется в ретроспективе. Теперь мне мнится, что я шел к своей цели даже тогда, когда осознавал ее весьма смутно и действовал скорее интуитивно, нежели вооруженный некоей теорией: она пришла намного позднее. Но в моем индивидуальном развитии выразились определенные общие тенденции, и только поэтому я решаюсь рассказать о нем.

(Впрочем, одна попытка «отклониться» от пути к этой цели в самом начале моей «карьеры» историка имела место. Когда я заканчивал университет, другой мой учитель, Е А. Косминский, намеревался оставить меня в аспирантуре, но, как он сказал мне, это возможно только в том случае, если я займусь историей Византии. Я начал занятия древнегреческим. Однако по прошествии некоторого времени мы оба, Косминский и я, независимо один от другого, пришли к заключению, что я должен возвратиться к истории Англии раннего Средневековья. Тем моя «греко-византийская эскапада» и закончилась. Ее плоды — статья о кладбище ремесленников в малоазийском городке Корик и переводы нескольких древних текстов, включая надпись на знаменитом Розеттском камне. Моя рукопись о восстании «Ника»