обоих этих местах. Приказал вскрыть могилу. Она оказалась пустой. Так что же стало с гробом Жюльена де Буа-Верне? Кто забрал его с кладбища Дуомона? Кто мог это сделать, кроме вас, Максим Лерьо, вас – друга Жюльена, вас – друга графа и графини де Буа-Верне?!

Каждая фраза Руксваля выявляла истину, казавшуюся бесспорной. И все они клеймили преступника неопровержимыми аргументами. Ему оставалось только смириться с очевидным.

Руксваль подошел к Лерьо и спросил, пристально глядя ему в глаза:

– Некоторые подробности так и остались невыясненными. Нужно ли расследовать их и устанавливать час за часом то, что происходило скрытно, в ходе миссии, которую на вас возложили? Скорее всего, это излишне, не правда ли? Оставим мрачную сторону данного дела на страницах книги судеб. Нам известно, что останки вашего молочного брата были отправлены в Дуомон, где их погребли в обычной могиле, но находились они там лишь до тех пор, пока вас не направили в траншеи на поиски погибшего, но безымянного солдата. Мы знаем, что вы забрали гроб Жюльена. Знаем, что вы доставили его, вместе с другими, в каземат Вердена. Пока я верно излагал факты, не правда ли? Ну а теперь… теперь мы подходим к моменту отбора среди восьми неизвестных…

Однако Руксваль не договорил. Он вытер лоб, покрытый испариной, и несколько минут молчал, пытаясь овладеть собой. Затем продолжил, все так же глухо и скорбно:

– Поверьте, мне очень трудно описывать эту сцену… Каждое неверное слово прозвучит кощунственно. И все-таки… не лучше ли уверенность, чем сомнение? Ах, как все это ужасно!.. Я помню инструкции, которые были даны солдату почетного караула: «Рядовой такой-то, вот букет цветов, собранных на поле сражения; вы возложите его на один из этих гробов, где покоится солдат, которого народ Франции проводит в последний пусть, к Триумфальной арке…» Вы наверняка их слышали, эти слова. И, слушая их, наверняка плакали, как и все остальные. Но все же пошли на это чудовищное предательство…

Как же оно могло произойти?! Как вам удался этот позорный обман?! Возможно ли, чтобы случайно выбранный солдат почетного караула уступил вам за деньги свою роль? Или же что рука, возложившая цветы на гроб, была подкуплена?! Но может, я ошибаюсь?.. Ну, говорите же! Говорите!

Жан Руксваль задал этот вопрос, однако же было видно, как он боится услышать признание. В его приказе угадывался страх. Наступила долгая тишина, отягощенная сомнением и страхом. Мадам де Буа-Верне вдыхала запах солей из флакона, который держал ее муж. Казалось, она вот-вот потеряет сознание.

В конце концов Максим Лерьо несмело пробормотал:

– Ну, на самом деле… может, вас ввели в заблуждение, господин министр… Бывают такие ошибки… недоразумения…

Бессильный опровергнуть эти «ошибки» и развеять «недоразумения», он повернулся к графу, ожидая помощи с его стороны.

Тот взглянул на жену – как человек, который боится вступать в опасный поединок и прикидывает, чью сторону он должен взять. Потом он встал и сказал:

– Господин министр, вы позволите задать вам вопрос?

– Разумеется.

– Мне кажется, что разговор, для которого вы нас, всех троих, вызвали сюда, принял характер обвинения. Перед тем как его опровергнуть, я хотел бы узнать, в качестве кого нас допрашивают и от чьего имени вы принуждаете нас отвечать?

– От имени власти, месье, – ответил Руксваль, – власти, которая стремится погасить скандал, ибо этот скандал, став публичным, угрожает моей родине неотвратимыми последствиями.

– Но если это дело и впрямь таково, каким вы его изложили, господин министр, то нет никаких оснований его обнародовать.

– Есть, месье! Максим Лерьо, охмелев от возлияний, произнес несколько слов, которые, не будучи понятыми его собутыльниками, все же дали пищу слухам и различным предположениям…

– Ложным слухам, господин министр.

– Не важно! Я хочу положить этому конец.

– Каким образом?

– Максим Лерьо должен покинуть Францию. Его ждет служба на юге Алжира. И я уверен, что вы согласитесь предоставить ему для этого необходимые средства.

– А что же будет с нами, господин министр? – спросила графиня.

– Вы также уедете, мадам. Вдали от Франции вы будете вдали от всякого шантажа.

– Значит, это ссылка? – спросил граф.

– Да, месье, на несколько лет.

Граф снова взглянул на супругу. Несмотря на бледность и хрупкое сложение, она производила впечатление энергичной и упорной женщины. Подавшись вперед, она решительно заявила:

– Господин министр, я ни на один час, ни на один день не покину Париж!

– Почему же, мадам?

– Потому что здесь, в могиле, лежит он.

Эта короткая фраза стала формальным и самым ужасным признанием, за которым последовала испуганная тишина; всем почудилось, будто ее повторяло, слог за слогом, отдаленное эхо, послание смерти и скорби. В словах мадам де Буа-Верне звучала не только непреклонная воля – в них звучал вызов, готовность к битве, в исходе которой она не сомневалась. Ничто не должно было препятствовать тому, чтобы ее сын покоился в этой священной могиле, чтобы он спал в ней вечным сном, который не может нарушить никакая сила в мире.

Руксваль в отчаянии схватился за голову. До этой минуты он еще надеялся, невзирая на все доказательства, сохранить какие-то иллюзии и получить опровержение – увы, невозможное. Но откровенное признание графини сразило его наповал.

– Стало быть, это правда, – прошептал он, – я все же не думал… не допускал… это превосходит всякое понимание…

Господин де Буа-Верне обратился к жене, умоляя ее успокоиться. Но она отмахнулась от него, готовая повторить свой вызов и упрямо биться до конца. Графиня и министр походили на смертельных врагов, возненавидевших друг друга с первого взгляда. Граф и Максим Лерьо – эти двое сообщников – отошли на второй план. Подобные сцены, когда напряжение достигает предела, не могут длиться долго – так же, как поединок на шпагах, где каждый из противников вкладывает в первый же выпад всю свою силу. Трагизм этой дуэли состоял в том, что она проходила сперва в спокойствии и даже, в некотором роде, в неподвижности. Ни одного звука. Ни одного гневного жеста. Простые слова, но отягощенные такими бурными чувствами… Простые, не пафосные фразы, но выдававшие весь ужас и возмущение Руксваля…

– Как вы посмели?!. Как вы можете жить с сознанием того, что сделали?! Я согласился бы претерпеть самые страшные пытки, но не совершил бы такого ради одного из моих сыновей… Мне казалось бы, что я приношу ему несчастье даже в смерти!.. Обречь своего ребенка на могилу, которая ему не принадлежит! Отдать ему молитвы других близких, их слезы, их тайные мысли, обращенные к этому гробу!.. Какое страшное преступление! Неужели вы этого не понимаете?!

Он