— Неплохо звучит. Что ж, выпьем чего-нибудь, сеньорита Агорик? — усмехнувшись, предложил он.

Мы прошли через толпу и взяли с серебряного подноса у официанта два бокала шампанского. Оркестр заиграл румбу, и танцевальная площадка вновь стала заполняться парами.

— Думаю, мне не стоит открывать Марите твое настоящее имя и посвящать в наши с тобой отношения? — сказал Гонсало, как только мы остановились в спокойном месте. — Как я тебе сказал, она хорошая девушка, но уж очень любит сплетни и совсем не умеет хранить секреты.

— Я буду очень тебе благодарна, если ты ничего никому не расскажешь. Но в любом случае хочу, чтобы ты знал: мое новое имя получено абсолютно официально и мой марокканский паспорт — настоящий.

— Полагаю, для всех этих перемен у тебя были веские основания.

— Разумеется. Это придает моему ателье экзотический колорит, привлекающий клиенток, и в то же время избавляет меня от возможного преследования со стороны полиции — за кражу, в которой обвинил меня твой сын.

— Карлос заявил на тебя в полицию? — Рука Гонсало застыла в воздухе, не донеся бокал до рта. Его изумление казалось неподдельным.

— Нет, не Карлос, другой твой сын, Энрике. Это произошло незадолго до начала войны. Он обвинил меня в том, что я украла деньги и драгоценности, которые ты мне передал.

Сжатые губы Гонсало растянулись в горькой улыбке.

— Энрике убили через три дня после восстания. За неделю до этого мы с ним сильно повздорили. Он, с головой погрузившись в политику, чувствовал, что скоро должно что-то разразиться, поэтому настаивал, чтобы мы вывезли из Испании деньги, украшения и ценные вещи. Мне пришлось сообщить ему, что я передал тебе твою часть наследства; конечно, можно было этого не делать, но я предпочел открыть ему правду. Я рассказал ему все — про Долорес и про тебя.

— И твоему сыну это не понравилось, — заключила я.

— Энрике пришел в ярость и чего только мне не наговорил. Потом он позвал Серванду, старую служанку — ты, наверное, ее помнишь — и расспросил о вашем визите. Она заявила, что видела, как ты выбежала из квартиры со свертком в руках, — тогда-то он, должно быть, и сочинил эту нелепую версию насчет кражи. После ссоры Энрике ушел, хлопнув дверью так, что в доме зазвенели стекла. В следующий раз я увидел его только одиннадцать дней спустя, среди трупов на стадионе «Метрополитано», с простреленной головой.

— Мне очень жаль.

Гонсало вздохнул и пожал плечами, и в его глазах я увидела невыразимую горечь.

— Энрике отличался сумасбродством, но, несмотря ни на что, он был моим сыном. Наши отношения в последнее время складывались напряженно: он стал членом Фаланги, и мне это не нравилось. Однако по сравнению с тем, что творится сейчас, та Фаланга еще ничего. По крайней мере тогда фалангисты исходили из романтических идеалов и несколько утопических, но не лишенных смысла принципов. Кучка мечтателей — бездельников, правда, в своем большинстве, — не имеющих ничего общего с нынешними оппортунистами, которые, вскидывая руку, горланят «Лицом к солнцу» и неистово поклоняются покойному Хосе Антонио, хотя до войны ничего о нем даже не слышали. Теперь это сборище надутых и карикатурных людишек…

Но тут Гонсало вновь возвратился в мир, где сверкали люстры, звучал оркестр и танцующие пары двигались в ритме «Эль Манисеро». Он вернулся к реальности, вернулся ко мне и нежно погладил мою руку.

— Извини, иногда меня слишком заносит. Я, наверное, тебе надоел — сейчас не время обсуждать все это. Может быть, потанцуем?

— Нет, спасибо, не хочу. Давай лучше поговорим.

К нам приблизился официант, и мы, поставив на поднос пустые бокалы, взяли другие.

— Мы остановились на том, что Энрике заявил на тебя в полицию… — заговорил Гонсало.

Однако я его прервала: мне хотелось сначала выяснить то, что не давало мне покоя с начала нашей встречи.

— Прежде чем говорить обо мне, расскажи еще кое-что. Где сейчас твоя жена?

— Я овдовел. Это произошло еще до войны, вскоре после нашей встречи с тобой и твоей мамой, весной тридцать шестого года. Мария Луиса находилась на юге Франции со своими сестрами. У одной из них был автомобиль «испано-сюиза» и шофер, любивший засиживаться допоздна в баре. Однажды утром он заехал за ними, чтобы отвезти на мессу; должно быть, он не спал всю ночь, и из-за какой-то нелепой оплошности автомобиль вылетел с дороги. Две из сестер — Мария Луиса и Консепсьон — погибли. Шофер потерял ногу, а третья сестра, Соледад, осталась цела и невредима. Такая ирония судьбы — ведь она была самой старшей из них.

— Мне очень жаль.

— Иногда мне кажется, что это лучший для нее вариант. Она была очень боязливой, страшилась всего на свете и даже самые незначительные домашние инциденты воспринимала трагически. Думаю, она не пережила бы войну — ни в Испании, ни за границей. И конечно же, не перенесла бы смерти Энрике. Так что, возможно, Божественное провидение оказало ей милость, забрав раньше срока. Ну а теперь я хочу послушать твою историю. Итак, тебя обвинили в краже. Тебе известно что-нибудь еще, ты знаешь, как обстоят дела сейчас?

— Нет. В сентябре, до моего отъезда в Мадрид, комиссар полиции из Тетуана пытался что-то выяснить.

— Чтобы предъявить тебе обвинение?

— Нет, чтобы помочь мне. Не могу сказать, что комиссар Васкес мой друг, но он всегда хорошо ко мне относился. Знаешь, твоя дочь попала в очень неприятную историю.

По моему тону Гонсало, должно быть, понял, что я говорю серьезно.

— Расскажешь мне? Я хочу тебе помочь.

— В этом уже нет необходимости, сейчас все более или менее улажено, но в любом случае спасибо. Впрочем, возможно, ты прав: нам следовало бы встретиться на днях и спокойно поговорить обо всем. Те мои проблемы отчасти касаются и тебя.

— Намекни, с чем это связано.

— У меня больше нет драгоценностей твоей матери.

Лицо Гонсало осталось невозмутимым.

— Тебе пришлось их продать?

— У меня их украли.

— А деньги?

— Тоже.

— Все?

— До последнего сентимо.

— Где?

— В гостинице в Танжере.

— Кто?

— Один негодяй.

— Ты его знала?

— Да. А сейчас, если не возражаешь, поговорим о чем-нибудь другом. В следующий раз, в более спокойной обстановке, я все подробно тебе расскажу.

До полуночи оставалось совсем немного, и по залу кружилось все больше фраков, парадных униформ, вечерних платьев и усыпанных драгоценностями декольте. Среди присутствующих преобладали испанцы, но было и значительное количество иностранцев. Все они — немцы, англичане, американцы, итальянцы, японцы, местные богачи и влиятельные персоны — забыли на несколько часов о шедшей в Европе войне, и никто не думал, как провожал этот тяжелый год измученный и полуголодный народ нашей страны. Повсюду звучал смех, и пары двигались в зажигательных ритмах конги или гуарачи, которые неутомимо исполняли чернокожие музыканты. Слуги в ливреях, в начале праздника встречавшие гостей по бокам лестницы, начали разносить маленькие корзинки с виноградом и пригласили всех на террасу, чтобы съесть его под бой часов на Пуэрта-дель-Соль. Отец подставил мне руку, и я оперлась на нее: не сказав друг другу ни слова, мы безмолвно договорились встретить Новый год вместе. На террасе мы нашли нескольких знакомых, сына Гонсало и моих хитрых клиенток, чьими стараниями я оказалась на этом празднике. Отец представил меня Карлосу, моему сводному брату, очень похожему на него и совсем непохожему на меня. Мог ли он предположить, что стоявшая перед ним иностранная модистка одной с ним крови получила значительную часть отцовского состояния и собственный брат обвинил ее за это в краже?