— Хуан Луис Бейгбедер мой друг, мы познакомились, когда я жила в Тетуане.

— В каком смысле — «друг»?

— Мы не любовники, если ты об этом.

— Вчера он провел с тобой ночь.

— Он провел ночь в моем доме, а не со мной. Я не обязана давать тебе отчет о своей личной жизни, но в этом случае предпочту все разъяснить: между мной и Бейгбедером нет близких отношений. Нет, и не было. Ни вчера, ни когда бы то ни было. Никакой министр меня не содержит.

— Почему в таком случае?

— Почему между нами ничего не было или почему меня не содержит никакой министр?

— Почему он пришел к тебе в дом и остался почти до восьми утра?

— Потому что вчера узнал о своей отставке, и его тяготило одиночество.

Поднявшись, Игнасио подошел к одному из балконов и, глядя на улицу, снова заговорил, держа руки в карманах:

— Бейгбедер настоящий кретин. Предатель, продавшийся британцам. Полоумный, спутавшийся с английской шлюхой.

Я горько засмеялась и, подойдя к Игнасио, остановилась за его спиной.

— Ты ничего не знаешь, Игнасио. Ты работаешь в министерстве внутренних дел, и твоя обязанность — нагонять страх на иностранцев, появляющихся в Мадриде, но не имеешь ни малейшего понятия, кто такой полковник Бейгбедер и почему он поступал именно так, а не иначе.

— Я знаю то, что должен знать.

— Что?

— Он заговорщик, предавший свою родину. И никчемный министр. Об этом говорят все вокруг, начиная с прессы.

— Как будто этой прессе можно верить… — с иронией заметила я.

— А кому можно верить в таком случае? Твоим новым друзьям-иностранцам?

— Возможно. Они знают намного больше, чем вы.

Игнасио резко повернулся и в несколько шагов приблизился ко мне вплотную.

— И что же они знают? — хрипло спросил он.

Я поняла, что не следует больше ничего говорить, и позволила ему продолжить.

— Разве они знают, что я могу сделать так, чтобы тебя депортировали этим же утром? Разве они знают, что тебя могут задержать, объявить липой твой экзотический марокканский паспорт и в два счета выслать из страны, — никто и моргнуть не успеет? Твой друг Бейгбедер уже не министр, так что ты осталась без покровителя.

Он стоял так близко, что я отчетливо видела щетину на его подбородке, отросшую после утреннего бритья. Я видела, как его кадык поднимается и опускается, когда он говорит, и различала каждое движение его губ, которые когда-то меня целовали, а теперь изливали поток жестоких угроз.

Я решила разыграть одну карту. Такую же фальшивую, какой была сама.

— Бейгбедера уже нет, но мне могут помочь и другие люди. У моих клиенток влиятельные мужья и любовники, и многих из них я хорошо знаю лично. Так что в случае необходимости я могу моментально получить дипломатическое убежище в нескольких иностранных посольствах, начиная с немецкого, из которого держат на коротком поводке вашего собственного министра. Мне не составит труда все уладить одним телефонным звонком. А вот у кого скорее всего возникнут проблемы, так это у тебя, если ты продолжишь совать нос не в свои дела.

Мне никогда в жизни не приходилось лгать с такой дерзостью, но, возможно, именно невероятность лжи помогла говорить столь надменно и самоуверенно. Не знаю, поверил ли мне Игнасио. Вероятно, да: ведь все мои слова звучали так же неправдоподобно, как история моей жизни, но я — его бывшая невеста, а теперь гражданка Марокко — стояла перед ним живым доказательством того, что даже самое, казалось бы, невероятное может однажды оказаться реальностью.

— Это мы еще посмотрим, — процедил Игнасио сквозь зубы.

Он отошел от меня и снова уселся в кресло.

— Ты мне не нравишься таким, каким стал, Игнасио, — прошептала я.

Он горько усмехнулся.

— А кто ты такая, чтобы судить меня? Считаешь себя выше других, потому что переждала войну в Африке, а теперь вернулась, изображая важную персону? Считаешь себя лучше меня, потому что принимаешь в своем доме министров-предателей и получаешь в подарок конфеты, когда все сейчас даже черный хлеб и чечевицу покупают по карточкам?

— Я сужу тебя, потому что ты не чужой мне человек и я желаю тебе добра, — чуть слышно произнесла я.

Игнасио вновь ответил усмешкой. На этот раз — еще более горькой. И в то же время более искренней.

— Тебе нет дела ни до кого, кроме себя самой, Сира. Я, мне, меня, со мной. Я работала, я страдала, я искупила свою вину: я, я, я! Никто больше тебя не интересует, никто. Разве ты попыталась узнать, что стало с близкими людьми после войны? Тебе хоть раз пришло в голову наведаться в родной квартал и спросить, не нужна ли кому-нибудь помощь? Ты знаешь, что было с твоими соседями и подругами за все эти годы?

Его слова стали для меня словно горстью соли, неожиданно брошенной в открытые глаза. Мне нечего было ответить Игнасио: я действительно ничего не знала, потому что таков был мой выбор. Я строго соблюдала полученные указания. Мне приказали не выходить за пределы определенной территории, и я не отступала от этой инструкции. Я старалась не видеть другой Мадрид, настоящий, каким он был на самом деле. Моя жизнь протекала внутри идиллического мирка, и я заставляла себя не смотреть на другое лицо города, с изрытыми взрывами улицами и изуродованными домами, без стекол в окнах и с зиявшими в стенах пробоинами. Я предпочитала не останавливать взгляд на семьях, копавшихся в мусоре в поисках картофельных очистков, на одетых в траур женщинах, бродивших по улицам с младенцами на иссохших руках, не замечать стайки грязных, босых и сопливых детей с обритыми, покрытыми коростой головами, которые дергали прохожих за рукав, прося милостыню: «Подайте, сеньор, ради всего святого, подайте, сеньорита, Бог вас вознаградит». Я была агентом британской разведки, добросовестно выполнявшим свою работу. Слишком добросовестно. Отвратительно добросовестно. Я безукоризненно соблюдала полученные инструкции: не появлялась в своем квартале и не возвращалась в мир своего прошлого. Я не пыталась узнать, что случилось с некогда близкими мне людьми, с подругами моего детства. Не побывала на своей площади, на своей улице, не поднялась по лестнице своего дома. Не постучала в дверь соседей, чтобы узнать, что было с ними во время войны и как они выживали потом: кто из них умер, кого бросили в тюрьму, как сводили концы с концами оставшиеся в живых. Мне не хотелось слушать, из какой гнили они готовили себе еду, а их дети болели туберкулезом, недоедали и ходили босые. Мне не было никакого дела до их жалкого существования, с их вшами и обморожениями. Я принадлежала к совершенно другому миру — миру международного шпионажа, роскошных отелей, изысканных салонов красоты и коктейлей в час аперитива. Ко мне не имела никакого отношения та убогая среда мышиного цвета, пропитанная запахом мочи и вареной свеклы.

— Ты ведь ничего не знаешь о них, не так ли? — медленно продолжал Игнасио. — Ну так послушай меня, я тебе расскажу. Твой сосед Норберто погиб в сражении за Брунете, его старшего сына расстреляли сразу после того, как войска националистов вошли в Мадрид, — он, правда, тоже преуспел в уничтожении своих противников. Средний сын сейчас на каменоломне в Куэльгамурос, а младший — в тюрьме «Эль-Дуэсо», он коммунист, так что выйдет оттуда очень не скоро, если его вообще не казнят. А их мать, сеньора Энграсия, которая нянчила тебя как собственную дочь, когда твоя мама уходила на работу, осталась совсем одна: она почти ослепла и ходит по улицам как безумная, ощупывая все палкой. В твоем квартале нет сейчас ни голубей, ни кошек, их всех давно уже съели. А хочешь знать, что стало с твоими подругами, с которыми ты вместе играла на Пласа-де-ла-Паха? Об этом я тоже могу тебе рассказать: Андреита погибла от разрыва снаряда на улице Фуэнкарраль, по дороге на работу в ателье…