Нити судьбы - Мария Дуэньяс

1

Пишущая машинка перевернула всю мою жизнь. Это была «Испано-Оливетти», несколько недель дожидавшаяся меня за стеклом витрины. Сейчас, глядя на прошлое с высоты прожитых лет, трудно поверить, что самая обычная пишущая машинка сумела так круто изменить мою судьбу и в считанные дни бесследно уничтожить планы на будущее. Однако все произошло именно так, и я не смогла этому воспротивиться.

Впрочем, мои планы на жизнь вряд ли можно назвать грандиозными. Все мои притязания были более чем скромными и не выходили за рамки ограниченного пространства, являвшегося моим миром: вполне естественно для моего положения и для того времени, когда мне довелось жить. В те годы мой мир держался на нескольких прочных и незыблемых истинах, и мать была для меня их живым воплощением. Она работала модисткой в ателье, шившем одежду для знатных особ. Несмотря на весь свой опыт и мастерство, она всю жизнь оставалась обычной наемной работницей и — как множество ей подобных — трудилась не покладая рук по десять часов в день, делая выкройки, строча, примеряя и подгоняя наряды, в которых ей никогда не суждено было покрасоваться самой. О моем отце я тогда знала совсем немного. То есть почти ничего. Он никогда с нами не жил, но я не слишком переживала из-за его отсутствия, не испытывая особого любопытства, но однажды, когда мне было лет восемь-девять, моя мать наконец решилась приоткрыть завесу тайны: он, имея другую семью, не мог жить с нами. Я проглотила эти сведения поспешно и неохотно, словно последние ложки стоявшего передо мной постного блюда из тушеных овощей: какое мне дело до жизни чужого человека, если так хочется скорее убежать на улицу?

Я родилась летом 1911 года. В тот год Пастора Империо вышла замуж за Эль Гальо, в Мексике появился на свет Хорхе Негрете, а в Европе начала клониться к закату так называемая Прекрасная эпоха. Где-то вдали уже маячили предвестники Первой мировой войны, в мадридских кафе читали газеты «Дебате» и «Эральдо», а в театрах-варьете певица Ла Челито сводила мужчин с ума, откровенно двигая бедрами в ритме своих куплетов. Король Альфонс XIII, славившийся любовными похождениями, не забывал и о своей семье: в тот год супруга родила ему пятого ребенка — дочь Марию Кристину. Во главе испанского правительства стоял тогда либерал Каналехас, не ведавший, разумеется, что всего через год погибнет от рук анархиста, который дважды выстрелит ему в голову, когда он будет рассматривать новинки в витрине книжного магазина «Сан-Мартин».

Детство мое было скорее счастливым, нежели несчастным: не избалованная излишествами, я не знала и настоящих лишений — мы жили скромно, однако нужда нам никогда не грозила. Я выросла на узенькой улочке в самом сердце Мадрида, неподалеку от Пласа-де-ла-Паха и в двух шагах от Королевского дворца. Это было место, куда долетал непрекращающийся гул центра города, где постоянно сушилось на веревках белье, пахло щелоком, слышались разговоры соседок и грелись на солнышке кошки. Я ходила в начальную школу, располагавшуюся в цокольном этаже одного из ближайших домов: за партами, рассчитанными на двоих, мы с горем пополам, толкаясь локтями, умещались по четверо и, рассевшись таким образом, декламировали во весь голос «Песню пирата» и повторяли таблицу умножения. Там я научилась читать и писать, выполнять основные арифметические действия и узнала названия рек, бороздивших пожелтевшую карту, висевшую на стене в классе. В двенадцать лет обучение в школе закончилось, и я поступила ученицей в ателье, где работала мать. Это была моя естественная судьба.

В том ателье, владела которым Мануэла Година, уже не один десяток лет шили превосходные наряды, отличавшиеся великолепным покроем и качеством и славившиеся на весь Мадрид. Эти элегантные повседневные костюмы, вечерние платья, пальто и плащи знатные дамы демонстрировали во время прогулок по бульвару Ла-Кастельяна, на ипподроме и в поло-клубе «Пуэрта де Йерро», в модном чайном салоне «Закуска» и в церкви с ее показным великолепием. Прошло, однако, некоторое время, прежде чем я начала постигать секреты швейного мастерства. Сначала же была на подхвате, и что только не входило в мои обязанности: перемешивать угли в жаровнях и подметать с пола обрезки, разогревать на огне утюги и во весь дух носиться за пуговицами и нитками на площадь Понтехос. Я также должна была отвозить в дома наших важных клиентов готовые вещи, упакованные в чехлы из сурового полотна, — моя любимая обязанность, лучшее развлечение в ранней трудовой жизни. Так я узнала швейцаров и шоферов, служанок, экономок и мажордомов, работавших в богатейших семействах. На меня там практически не обращали внимания, а я глядела во все глаза на изысканных дам — хозяек этих домов, на их дочерей и мужей. Словно невидимка, я проникала в жилища солидных буржуа, в аристократические особняки и роскошные квартиры, находившиеся в величественных городских зданиях. В одних домах меня не пускали в комнаты хозяев и доставленную одежду принимал кто-нибудь из прислуги; в других же приглашали пройти в гардеробную, и я шагала по коридорам, украдкой заглядывая в залы и пожирая глазами ковры, люстры, бархатные портьеры и концертные рояли, за которыми иногда кто-то музицировал. Глядя на все это, я думала об удивительной и необыкновенной жизни в этом чужом мире.

Я с легкостью переходила туда на время из того мира, к которому принадлежала, почти не ощущая существовавшего между ними диссонанса. Я чувствовала себя совершенно естественно и на широких проспектах с неприступными домами и экипажами, и на извилистых, причудливо переплетавшихся улочках моего квартала, где всегда стояли лужи, валялся мусор и раздавались крики торговцев, сопровождавшиеся пронзительным лаем голодных собак. По этим улочкам следовало передвигаться как можно поспешнее и, едва заслышав возглас «поберегись!», отскакивать в укромное место, чтобы не быть облитым помоями. Здесь обитали на съемных квартирах ремесленники-кустари и мелкие лавочники, наемные работники и поденщики, приехавшие на заработки в столицу: все они придавали нашему кварталу особый народный колорит. Многие из них крайне редко — лишь при исключительных обстоятельствах — покидали пределы квартала, мы же с матерью, напротив, каждый день рано утром уходили из дома и спешили на улицу Сурбано, чтобы поскорее взяться за работу в ателье доньи Мануэлы.

Через пару лет после того, как я начала там работать, было решено, что мне пора учиться швейному мастерству. В четырнадцать я стала осваивать самое простое: пришивать петли из шнурка, подрубать края ткани, сметывать раскроенные детали. Затем я научилась прорезать и обрабатывать петли для пуговиц, делать строчку и оформлять подолы. Мы работали, сидя на низких плетеных стульях и склонившись над лежавшими на коленях деревянными досками с шитьем. Донья Мануэла принимала клиенток, делала выкройки, занималась примеркой и подгонкой одежды. Моя мать снимала мерки и выполняла множество других обязанностей: шила наиболее сложные детали, распределяла работу, следила за ее выполнением и поддерживала дисциплину в нашей небольшой бригаде, состоявшей из полудюжины опытных пожилых швей, четырех-пяти молодых женщин и нескольких болтливых учениц, никогда не упускавших возможности посплетничать и посмеяться. Некоторые из них со временем становились хорошими швеями, другим мастерство не давалось, и их уделом навсегда оставался наименее квалифицированный и самый неблагодарный труд. Когда одна из работниц уходила из ателье, сразу же появлялся кто-то другой, желавший занять освободившееся место в этой мастерской, напоминавшей муравейник и не имевшей ничего общего с великолепием фасада и сдержанной элегантностью светлого зала, предназначенного исключительного для приема клиентов. Лишь клиентки ателье, донья Мануэла и моя мать имели возможность лицезреть красивые стены, обтянутые тканью шафранного цвета, пользоваться мебелью из красного дерева и ступать по дубовому полу, который мы, самые молодые из учениц, натирали до блеска мягкими тряпками. Только они могли время от времени наслаждаться лучами солнца, проникавшими в зал с четырех балконов, выходивших на улицу. Все же остальные ютились в унылом помещении с двумя крошечными окошками, смотревшими во внутренний дворик: зимой здесь не было спасения от холода, а летом — от духоты, и часы за работой пролетали стремительно и незаметно, под песенные напевы и скрежет ножниц.