Так прошла зима, полная трудов для меня и тяжелая почти для всех: для стран и для людей. И как-то вдруг, совсем неожиданно, наступила весна. А с ней пришло и новое приглашение от моего отца, на этот раз — на открытие ипподрома «Ла-Сарсуэла».

Когда я была юной ученицей в ателье доньи Мануэлы, мне не раз доводилось слышать об ипподроме, который посещали наши клиентки. Вероятно, мало кого из этих дам действительно интересовали скачки, но они ходили туда, чтобы соперничать между собой — разумеется, не в скорости, а в элегантности. Старый ипподром тогда находился в конце бульвара Ла-Кастельяна, и это было место встречи богатейшей буржуазии, аристократии и даже членов королевской семьи во главе с Альфонсом XIII в королевской ложе. Незадолго до войны началось строительство нового, более современного ипподрома, но из-за разразившихся бурных событий оно было прервано. И вот через два мирных года это сооружение, все еще не законченное, распахивало свои двери на горе Эль-Пардо.

О предстоящем торжественном открытии ипподрома несколько недель кричали газеты, и все передавали эту новость из уст в уста. Отец заехал за мной на машине — ему нравилось водить. По дороге он рассказал мне, как шло строительство ипподрома с его оригинальной волнообразной крышей, и тысячи мадридцев с огромным нетерпением ждали возвращения скачек. Я, в свою очередь, поведала ему о конном клубе Тетуана и о живописном проезде халифа на лошади по площади Испании, когда он каждую пятницу направлялся из своего дворца в мечеть. Мы увлеченно разговаривали всю дорогу, и отец даже не успел упомянуть, что собирается встретиться на скачках с кем-то еще. И лишь когда мы оказались на нашей трибуне, я поняла, что, появившись на этом, казалось бы, невинном мероприятии, поступила весьма неосмотрительно.

47

На ипподроме собралось столько народу, что яблоку негде было упасть: у касс стояли огромные очереди желающих сделать ставки, а трибуны и зону у ограждений забила галдящая и жаждущая зрелища публика. Привилегированные зрители возвышались над всем этим гвалтом в своих зарезервированных ложах, далекие от царившей на трибунах сутолоки и тесноты: они сидели на стульях, а не на бетонных ступеньках, и их обслуживали официанты в безупречно белых пиджаках.

Когда мы вошли в свою ложу, я почувствовала, что мое сердце словно сжали железные клещи. Мне потребовалось всего две секунды, чтобы осознать, в какую сложную ситуацию я попала: там было лишь несколько испанцев и большая компания англичан — мужчин и женщин, которые, держа в руках бокалы и бинокли, курили, потягивали коктейли и оживленно разговаривали на своем языке в ожидании начала скачек. А чтобы не оставалось никаких сомнений в том, кто находится в этой ложе, к ее перилам прикрепили большой британский флаг.

Мне хотелось провалиться сквозь землю, но, как оказалось, самое ужасное еще впереди. Чтобы в этом убедиться, мне потребовалось сделать лишь несколько шагов и посмотреть налево. В соседней ложе, еще почти пустой, развевались на ветру три флага с белыми кругами на красном фоне и черной свастикой в центре. Это была ложа немцев, отделенная от нашей небольшой перегородкой высотой не более метра. В тот момент там находились лишь два солдата, охранявшие вход, и несколько официантов, готовивших столики: судя по их поспешности, зрители должны были появиться с минуты на минуту.

Прежде чем я успела прийти в себя и придумать, под каким благовидным предлогом могу ретироваться, Гонсало принялся объяснять мне на ухо, кем являются все эти подданные его величества.

— Я забыл тебе сказать, что мы встретимся сегодня с моими старыми друзьями, с которыми я давно не виделся. Это английские инженеры, работающие на шахтах Рио-Тинто, кое-кто приехал из Гибралтара, и, думаю, будут также сотрудники посольства. Все в восторге от открытия ипподрома — ты же знаешь, какие они любители лошадей.

Я этого не знала, и в тот момент нисколько не интересовалась увлечениями этих людей: мне следовало срочно решить более насущную проблему. Я должна была немедленно исчезнуть, чтобы не засветиться в компрометирующем меня обществе. Фраза Хиллгарта, произнесенная в американском представительстве в Танжере, все еще звучала в моих ушах: «Ни в коем случае никаких контактов с англичанами». А тем более — следовало ему добавить — перед самым носом у немцев. Как только друзья моего отца заметили наше присутствие, посыпались сердечные приветствия в адрес old boy[71] Гонсало и его молодой спутницы. Я отвечала сдержанно и немногословно, стараясь замаскировать свое беспокойство слабой фальшивой улыбкой и одновременно ища пути к отступлению. Пожимая руки незнакомым людям, я лихорадочно соображала, как ускользнуть, не поставив в неловкое положение отца. Сделать это было явно непросто. Слева находилась ложа немцев, с их надменными флагами, а справа расположилась компания толстых мужчин — с массивными золотыми перстнями на пальцах и огромными, похожими на торпеды сигарами во рту — и женщин с обесцвеченными волосами и ярко накрашенными губами, из тех, кому я не взялась бы шить в своем ателье даже платок. Я сразу же отвела от них взгляд: мне не было никакого дела до этих спекулянтов с их вульгарно-роскошными любовницами.

Заблокированная слева и справа соседними ложами, а спереди — перилами, нависавшими над находившимися внизу трибунами, я поняла, что выйти могу только тем путем, которым мы вошли. Однако это было слишком рискованно. К ложам вел единственный коридор шириной не более трех метров, и, направившись по нему, я рисковала столкнуться лицом к лицу с немцами. И среди них, конечно же, могли оказаться мои клиентки, чьи беспечные разговоры я так старательно слушала в своем ателье и передавала потом разведывательной службе враждебной немцам страны. Мне пришлось бы остановиться, чтобы поздороваться с ними, и, несомненно, кто-то из них мог задаться опасным вопросом: каким образом их марокканская couturier оказалась в ложе у англичан и почему в такой панике торопится скрыться оттуда, словно за ней гнался сам дьявол?

Гонсало продолжал здороваться со своими друзьями, а я, все еще не придумав выхода из сложившейся ситуации, устроилась в самом укромном углу ложи, подняв лацканы жакета и наклонив голову, хотя это было абсолютно бессмысленно, поскольку укрыться от посторонних взглядов здесь все равно не представлялось возможным.

— С тобой все в порядке? Ты что-то слишком бледная, — сказал отец, подавая мне бокал крюшона.

— Голова немного кружится, но ничего страшного, сейчас пройдет, — солгала я.

Если бы в цветовой гамме существовал цвет темнее черного, то можно было бы описать мое внутреннее состояние, когда в ложе немцев началось движение. Краем глаза я увидела, что туда вошли солдаты, а за ними — здоровенный сержант, отдававший приказы, размахивавший руками и бросавший уничижительные взгляды на ложу англичан. Затем появились несколько офицеров в начищенных до блеска сапогах, форменных фуражках и с непременной свастикой на рукаве; они держались высокомерно и отстраненно, демонстрируя ледяным видом полное презрение к обитателям соседней ложи. Вскоре объявилась еще группа немцев в гражданском, и я, к своему ужасу, заметила среди них знакомые лица. Вероятно, все они — и военные, и гражданские — присутствовали до этого на каком-то своем мероприятии и потому появились практически одновременно перед самым началом скачек. Пока среди них были только мужчины, но я не сомневалась, что жены должны вскоре к ним присоединиться.