На террасе, казалось, никто не замечал холода: гостей было так много, что сновавшие между ними официанты едва успевали наливать шампанское из бутылок, обернутых в большие белые салфетки. Оживленные разговоры, смех и звон бокалов висели в воздухе, поднимаясь к темному как уголь зимнему небу. В то же время до нас хриплым рычанием доносился гул толпы с площади, где собрались обделенные судьбой люди, которые в эту ночь могли распить со своими друзьями лишь литр дешевого вина или бутылку обжигающей горло касальи.

Послышался звон башенных часов, и вслед за этим они начали бить двенадцать. Я принялась сосредоточенно поглощать виноградины — по одной с каждым ударом: первая, вторая, третья, четвертая… На пятой Гонсало обнял меня за плечи и притянул к себе, на шестой мои глаза увлажнились. Седьмую, восьмую и девятую я проглотила, ничего не видя перед собой и изо всех сил стараясь сдержать слезы. На девятой мне это удалось, на десятой я окончательно взяла себя в руки, и когда прозвучал последний удар часов, повернулась к отцу и обняла его второй раз в своей жизни.

46

В середине января мы снова встретились с отцом, и я рассказала ему, каким образом лишилась полученного от него состояния. Думаю, Гонсало поверил моей истории — во всяком случае, не подал виду, если это не так. Мы пообедали в «Ларди», и он предложил мне поддерживать отношения. Я отказалась, хотя и не имела для этого достаточно веских причин: возможно, сочла, что слишком поздно пытаться вернуть давно упущенное время. Однако отец настаивал, не собираясь сдаваться. И стена между нами начала постепенно рушиться. Мы еще несколько раз обедали вместе, ходили в театр и на концерт в «Реаль», и в одно воскресное утро я даже гуляла с отцом в Ретиро, как тридцать лет назад моя мама. У него было много свободного времени, он уже не работал; после войны Гонсало вернул себе завод, но решил не открывать его снова. Он продал земельный участок и жил на полученные за него деньги. Почему он не захотел продолжать свое дело, почему не возродил его после войны? Наверное, из-за разочарования. Отец не рассказывал мне о перипетиях своей жизни в последние годы, но по вскользь брошенным фразам мне удалось составить определенное представление о том, что ему довелось пережить. Однако он вовсе не разочаровался в жизни, будучи слишком рациональным, чтобы позволить эмоциям управлять собой. Хотя Гонсало принадлежал к классу победителей, к новому режиму относился критически. Он был ироничен, любил поговорить, и мы не пытались своим общением компенсировать его отсутствие в моем детстве и юности, а постарались с нуля начать дружбу между двумя взрослыми людьми. Среди знакомых Гонсало о нас пошли сплетни, люди пытались понять, что нас с ним связывает, и до его ушей доходило множество самых экстравагантных предположений, которыми он, смеясь, делился со мной, не собираясь никому ничего объяснять.

Встречи с отцом открыли мне глаза на неизвестную до того момента реальность. Благодаря ему я узнала, что, несмотря на молчание прессы, страна переживает постоянный правительственный кризис — слухи об отставках и перестановках в кабинете министров не утихали, а соперничество и закулисные интриги множились день ото дня. Отставка Бейгбедера после его вступления в должность четырнадцать месяцев назад в Бургосе была, несомненно, наиболее громкой, но далеко не единственной.

Испания начинала медленно восстанавливаться, однако различные силы, победившие в войне, не могли друг с другом ужиться и ссорились, как в каком-то фарсе. Армия противостояла Фаланге, Фаланга не ладила с монархистами, монархисты были недовольны тем, что Франко не спешит с реставрацией; сам Каудильо тем временем, не склоняясь на чью-либо сторону, сидел в Эль-Пардо, твердой рукой подписывая смертные приговоры. Серрано Суньер возвышался над всеми, и все, в свою очередь, выступали против Серрано; одни требовали поддержать Ось, другие втайне симпатизировали союзникам, но ни первые, ни вторые не знали, кто кому в конце концов задаст жару, как сказала бы Канделария.

Немцы и британцы в это время соперничали друг с другом как на мировой арене, так и на улицах испанской столицы. К несчастью для той стороны, на которую мне суждено было работать, немцы имели в своем распоряжении более мощный и эффективный пропагандистский аппарат. Как рассказывал в Танжере Хиллгарт, пропаганда организовывалась из самого посольства, прекрасно финансировалась и осуществлялась группой профессионалов во главе со знаменитым Лазаром, который к тому же пользовался благосклонностью испанского режима. Я из первых рук знала, какую бурную деятельность он разворачивает: мои клиентки — немки и некоторые испанки — постоянно упоминали в ателье ужины и праздники, устраиваемые Лазаром в своей резиденции.

В прессе все чаще проводились кампании, призванные повысить престиж Германии. Для этого использовались броские и впечатляющие объявления, рекламировавшие немецкие товары — начиная от бензиновых двигателей и заканчивая краской для одежды. Беспрестанная агитация такого рода должна была убедить, что именно германская идеология является источником всех этих достижений, невозможных ни в какой другой стране мира. Завуалированная под продвижение технических новшеств, эта реклама несла в себе абсолютно ясное сообщение: Германия готова к мировому господству и ставит об этом в известность дружественную Испанию.

В аптеках, кафе и парикмахерских бесплатно распространяли выпускаемые немцами сатирические журналы и кроссворды: в них анекдоты и истории соседствовали с заметками о победоносных военных операциях Германии, а правильный ответ на загадки и головоломки непременно касался политики, представляя все в выгодном нацистам свете. Так же обстояло дело и с информационными брошюрами, предназначенными для специалистов, и с приключенческими историями для молодежи и детей и даже с проповедническими листками в сотнях церквей. Говорили также, что улицы полны специальных агентов-испанцев, работавших на немцев и занимавшихся прямой пропагандой на трамвайных остановках и в очередях в магазинах и кинотеатрах. Сведения, распространяемые этими людьми, иногда звучали более или менее правдоподобно, но зачастую это были самые нелепые выдумки. Повсюду ходили слухи, очернявшие британцев и тех, кто их поддерживал. Болтали, будто они воруют у испанцев оливковое масло и вывозят его на дипломатических машинах в Гибралтар. А мука, предоставляемая американским Красным Крестом, настолько плоха, что люди в Испании начинают из-за нее болеть. Что на рынках нет рыбы, поскольку наши рыболовные суда задерживаются кораблями британского военно-морского флота. А качество хлеба так ужасно, потому что подданные его величества топят аргентинские корабли, груженные пшеницей, в то время как американцы совместно с русскими замышляют вторжение на Пиренейский полуостров.

Британцы тоже не сидели сложа руки. Их тактика главным образом заключалась в том, чтобы возложить на испанский режим вину за все бедствия народа, давя прежде всего на самое уязвимое место — нехватку продуктов, из-за которой люди заболевали, питаясь отбросами с помойки, а семьи в отчаянии бежали за грузовиками социальной помощи и матери, бог знает каким образом, жарили еду без масла, делали тортилью без яиц, сладости без сахара и свиную колбасу без свинины, но с подозрительным вкусом трески. Чтобы привлечь симпатии испанцев на сторону союзников, англичане тоже проявляли изобретательность. Пресс-бюро британского посольства выпускало печатные издания, которые сотрудники во главе с пресс-атташе — молодым Томом Бернсом, распространяли на тротуарах неподалеку от своего дипломатического представительства. Незадолго до этого в Мадриде открылся Британский институт, возглавляемый Уолтером Старки, ирландским католиком, которого еще называли доном Цыганом. Его открытие, как говорили, состоялось с разрешения Бейгбедера, когда тому оставались уже считанные дни на посту министра. В этом культурном центре преподавали английский язык и организовывали лекции, встречи и различные мероприятия, многие из которых были скорее светскими, чем чисто интеллектуальными. Однако под прикрытием этого учреждения работала британская пропагандистская машина, гораздо более изощренная, чем немецкая.