за это? Отец молчал, не произнес ни слова. Матери не принято возражать. С угрюмым лицом он сидел на диване и выглядел ужасно старым в сумеречном свете. Как я могу оставить его одного?

* * *

Я снова увидела нас на крыше, между простынями и пулями.

Крик Джибриля: беги!

Мысль, бьющаяся в мозгу: останься с ним!

И ноги, которые бегут. Быстрее, чем мои мысли.

* * *

По улицам эхом разносился призыв муэдзина к вечерней молитве. Свет над Вифлеемом постепенно исчезал. Становилось прохладно. Я пошла на рынок за продуктами для ужина. Мысль об отъезде казалась предательством. На площади перед церковью Рождества Христова стояли солдаты с автоматами. С проклятием я миновала их. Я чувствовала их взгляды на своем теле.

Маленькая церковная дверь была открыта. Чтобы войти, нужно пригнуться. Внутри было удивительно спокойно. Пахло ладаном. Старушки сидели на деревянных стульях и бормотали молитвы. Четками вы Палестину не освободите, подумала я. Сквозь высокие окна падал тусклый свет сумерек, безмолвная пустота заполняла пространство. Иногда я приходила сюда за утешением. Я разговаривала не с Богом, как другие женщины, а с мамой. Иногда, в хорошие дни, она отвечала мне. Я встала между старыми колоннами, под золотые лампы, которые свисали с неба, как капли росы. Послания на тайном языке. Я чувствовала себя защищенной. Эти древние стены выдержали всех завоевателей.

* * *

Я смотрела на мозаику, где была изображена Мариам с маленьким Иссой. Он лежал в ее руках, как в колыбели. Смогу ли я дать своим детям такую любовь? Я бы все отдала за возможность спросить сейчас у мамы, каково ей было, когда на свет появился ее первенец. Чувствовала она радость или страх.

Когда у меня родится дочь, я назову ее Мариам. Что ты об этом думаешь, мама?

Я не услышала ответа.

Разве ты не рада, что я стану мамой, мама?

Ничего, кроме тишины.

* * *

Я спустилась в грот Рождества Христова. Там было еще прохладнее. Еще темнее. Еще молчаливей. Я опустилась на колени перед серебряной звездой на мраморном полу. Если существует пуп мира, то это он. Почему я этого не чувствую? Я попыталась представить себе этот грот две тысячи лет назад, до того, как над ним построили церковь. Что чувствовали Мариам и Юсеф ночью в холоде со своим новорожденным? Если забыть о звезде и ангелах. Забыть о трех царях с их золотом, ладаном и миррой. Мариам и Юсеф, вероятно, не имели ни малейшего представления о том, что станет с их маленьким Иссой. Переживет ли он зиму. Они думали о том, где им взять кусок хлеба на следующее утро.

* * *

Можно мне быть счастливой с Сами, мама?

Эта проклятая тишина.

Вдруг я почувствовала, что молчит не мама, а мое собственное сердце. И дело было не в Сами. Я поняла, почему для папы решение Джибриля показалось предательством.

* * *

Дело было, как всегда, в Башаре. В той пустоте, которую мы пытались заполнить, словно наливали воду в разбитый таз, из которого она все время вытекала. Если Джибриль не займет место первенца, он предаст наследие Башара. Смерть первого сына в рядах Сопротивления станет бессмысленной, если оставшийся будет всего-навсего продавать пахлаву. Так и я, уехав в Иорданию, чтобы стать матерью, тоже предам Башара. Значит, все в нашей семье бросили свою страну. Ради скромного личного счастья. Хотя прямо сейчас под ударом само наше существование. У нас не было права так поступать. Страна – наша мать. Она кормила нас на протяжении веков. Ты не можешь бросить мать в беде.

* * *

Что мне теперь делать, мама?

Иди своей собственной дорогой!

Я была поражена, услышав ее голос. Ясный и любящий.

Но что это значит?

Мы же должны держаться вместе, мама!

Чтобы держаться вместе, вы не можете оставаться вместе.

* * *

Я почувствовала, как в самой глубине меня что-то пришло в движение. Я теряла равновесие. Я никогда не считала себя надломленной личностью. Но сейчас я оказалась на перепутье двух идентичностей. И мне надо было быстро сделать выбор. Одна Амаль следовала по знакомому пути, который женщины проходили на протяжении веков. Другая Амаль пережила политическое пробуждение. Когда я читала книги, которые давал мне Азиз, мне казалось, что это вещи второстепенные. Хотя они повсюду уже давно стали самыми главными. Хотелось мне того или нет. Это был уже не вопрос знания, а вопрос деяния. Мы сможем снова вести нормальную жизнь только тогда, когда освободимся. Как я могу иметь сейчас детей?

* * *

Но Палестине нужны дети. Разве не так, мама?

Ты – дитя Палестины.

Как мы можем освободить Палестину, если мы уезжаем в эмиграцию?

Палестина в тебе. Освободи себя. Все остальное придет.

Я огляделась. Тишина вдруг наполнилась жизнью. Я встала, поднялась по лестнице в церковный неф, и меня охватило чувство, которое считала утраченным: я дышала свободно. Впервые с тех пор, как нам пришлось покинуть Яффу, мой горизонт больше не сужался, а расширился. Я была только в начале своего пути.

* * *

Остальное было легко для меня, хотя для других это было трудно. Я знала, что делать. Я пошла к священнику. Наш разговор длился три минуты, за которые моя жизнь изменилась.

* * *

Дома папа и бабушка уже сидели за столом и доедали вчерашние остатки. О продуктах я совсем забыла.

– Сядь, – сказал папа. Словно собирался мне что-то сказать.

Я ничего не хотела слушать. Я объяснила, что решила не выходить замуж за Сами. Уже одно это было вызовом для отца. Что так решила я сама. Я ждала его возражений. Бабушка была потрясена:

– Ты с ума сошла?

Отец спокойно наблюдал за мной. Ждал. Это встревожило меня. Тогда я сказал, что Джибриль прав. Одному из нас нужно поехать учиться за границу.

– Женщина, которая разрывает помолвку, – воскликнула бабушка, – позорит семью!

Я продолжила: священник поможет мне получить место в университете. Но не в Канаде. Стипендия Джибриля уже перешла к другому человеку. Мне поможет маленькая община в Германии, которая сотрудничала с моей старой школой. Папа и бабушка молчали.

Затем папа сказал:

– Ты разобьешь сердце Сами.

Как будто я сама об этом не думала. Как будто это не разбивало мое собственное сердце. Я любила Сами, в этом не было никаких сомнений. Но во мне жила более глубокая любовь. Которая стремилась не к личному счастью, а к свободе для всех.

Отец надолго задумался, потом спросил:

– Ты уверена?

– Да.

Он кивнул. Это было