– У-у-у-у! – завопил он. – Это феникс! Феникс!

– И что с того?! Тебе какой приказ был отдан, пес?

– А вы не говорили, что это феникс!!! Это тот, которого я украл! Я все вспомнил! Это он! Он мне принадлежит!

– Да, это ты похитил его из юронзийского ящика, привезенного из пустынь!

– Но я вам ничего не должен, значится! Вы мне должны!

И Момо, получив еще один удар по заду, взвился змеей в воздух и ринулся в противоположный угол. Оттуда, пока высокая фигура разгневанного Юлиана медленно шла к нему, он снова завопил не своим голосом:

– Это моя птица! Моя! Моя! Я продам его и метку сниму!

– Ах ты ж дубоум! – и Юлиан одним прыжком преодолел расстояние до юноши, и, отшвырнув мокрую тряпку, схватил его за грудки. – Может, и тебя стоило отдать городским демонологам на потеху или продать, как живой товар, на рабском рынке? Но вместо этого я спас тебе жизнь, дважды! А ты мне вот как отплатил?

– Все из-за вашего облика!

– А чем ты думал, Момо? Когда ты живешь чужой жизнью, дружок, ты перенимаешь не только чужие привилегии, но и проблемы! Не будь тогда я поблизости, кормил бы уже оборотней на мясном рынке.

– Неправда! Не будь вас, у меня было бы все хорошо! И не пришлось бы шить эти чертовы платья!

– А ты, Момоня, всю жизнь собираешься прожить в чужой шкуре змеей? Быть не собой, а кем-то другим?

– Я вам не Момоня!

Рыдающий мальчишка упал на пол, забился в угол и глядел оттуда испуганно. Сверху нависла сжатая в кулак рука, отчего он вскрикнул и закрыл глаза, но удара не последовало. Вместо этого удлинившимся ногтем Юлиан порезал ему шею.

Успокаиваясь, он отошел в сторону, отвернулся, чтобы скрыть потемневший взор, и слизнул капли крови, чтобы вкусить чужую память.

– Бестолковый ты, мальчишка, – сказал он чуть погодя. – Ведь я, пожалуй, единственный, кто искренне желал тебе добра. Я мог убить тебя еще два года назад. Это было проще, но не стал. Я мог сдать тебя демонологам, где тебя ждала бы только смерть, но тоже не стал – пощадил, отделавшись меткой. Я хотел, чтобы ты был самим собой, умея зарабатывать на жизнь честным трудом, а не неумеючи прятался в чужих шкурах. Но и тут противишься! Юный ты еще, Момоня, бестолковый, думаешь, что удача всю жизнь будет сопровождать тебя и твои опрометчивые выходки, но, боюсь, что жить тебе так недолго. Либо попадешь в лапы гильдий, либо умрешь бесславной смертью, будучи кем-то.

Момо молчал, лишь утирал слезы да трясся, боясь снова схлопотать. Рассматривая его, по-юношески упрямого, Юлиан поправил рукава, которые закатал перед поркой, и продолжил:

– Хорошо, Момо, значит, мы поступим с тобой следующим образом. Докорми Уголька, чтобы он вырос и смог улететь обратно в Красные Горы. Если ты ослушаешься и сотворишь в его сторону зло, то я убью тебя без зазрения совести. Ты по детской наивности еще считаешь, что мягкость в твою сторону – это признак слабости, но поверь, я убил на своем веку достаточно и убью еще больше; а ты станешь лишь одной из жертв, о которой никто не будет плакать и вспоминать. Ибо ты и так достаточно судеб сгубил, малое и неразумное дитя.

– Я не малое дитя… – огрызнулся испуганно Момо.

– Молчать! – рявкнул Юлиан.

Уголек из-за шума пробудился от сна, в который успел впасть после кормления. Оглянувшись и найдя черными глазами, в которых сворачивались искры, высокую фигуру вампира и низенькую худощавую мальчика, он некоторое время наблюдал за этой сценой, потом снова уснул.

Юлиан, всматриваясь во всхлипывающего мальчика, сказал:

– Так слушай меня. Я вернусь сюда до праздника Гаара. Вот тебе серебряные, – он достал тугой кошель. – Уголек не заслуживает того, чтобы погибнуть под иглами и в клетке, не для того он рожден и жил много лет. Да ведь если и тебя поймают, Момо, ты более не увидишь белый свет, и конец твой будет всяко печальным. Так желаешь ли ты того же Угольку?

– Нет…

– Вот и славно. Держи деньги. Я дал много, потому что не смогу сюда часто захаживать, а к тому моменту, как явлюсь, Уголек уже может встать на крыло. Кто знает, уж очень быстро он растет. А раз ты не хочешь учиться, то, будь как будет – ты получишь, что заслужил… Ты меня понял?

– Да, – и Момо поднял заплаканные глаза. – Пожалуйста, снимите метку…

Юлиан вздохнул. Впервые за долгое время он говорил правду, действительно желая мальчику добра. В истории жизни Момо он видел очень много совпадений со своей жизнью. Из-за связи с кельпи он рос чудным, отрешенным ребенком, который, при всем своем желании жить среди людей, всегда был в стороне, одновременно и страдая, и получая удовольствие от одиночества. Так и Момо, несмотря на всю свою живость, прятался, не доверял и готовился вырасти таким же, каким были все мимики – отвергнутым и живущим исключительно ради себя.

Однако правда, сказанная Юлианом, была воспринята мальчиком, как пустышка. Он лишь желал сбросить с себя цепи угнетения, чтобы зажить дальше, как жилось ему до этого – мелкими грабежами да обманами.

Поэтому, как бы ни хотелось Юлиану сделать добро тому, кто своим одиночеством так напоминал его самого, он уступил перед реальностью – шанс, что Момо поменяется, был слишком мал.

– Сниму, когда попрощаемся с Угольком, – ответил он отстраненно. – Считай, что это будет оплатой твоего долга.

И он, взглянув на Уголька, мирно спящего на подушке, покинул комнатушку. Ну а Момо тяжело поднялся, чувствуя, как горит его тело. Он с трудом дошел до двери, запер ее и еще долго слушал, не вернется ли… Не убьет ли… Потом он проволочился до своего постеленного рядом с кроватью матраца и рухнул на него, обессиленный.

– Дрянь… Дрянь… А вот продам я… Продам тебя, суповой набор. И заработаю! – упрямо выдавил он из себя.

Но Уголек так и продолжил спать, а юноша, позабыв уже о своих угрозах, часто пустых, перебрался со стонами на кровать. Там он лег на бок с краю, затем погладил черный мягкий пушок, устилающий раздутого от еды птенца. Пропустил его сквозь пальцы. Птенец пискнул сквозь сон, и на губах у Момо, как бы он ни пытался противиться, разлилась от этого неуверенная, но чистая улыбка. А еще позже, пока никто не видел, Момо расплакался.

Внутри архива, в который вслушивался веномансер, приближаясь, стоял шум. Однако это был не привычный шелест бумаг и не натужный скрип полок, на которые клали монументальные журналы, а частый стук будто бы коготков. Отворив дверь, Юлиан застал архивариуса смятенным. Кролдус вышагивал от шкафа до шкафа, на ходу вытирая хвостом след, и действительно стучал когтями по каменному полу. Рукава его мантии то и дело шумно протирали пол, а ворон их рассеянно поправлял.

– Вы явились, – каркнул Кролдус. – Явились в единственном числе, то есть без надлежащего вашему статусу сопровождения?

– Да.