– Так вот. Сейчас ты пойдешь туда, постучишь и попросишь выйти хозяина дома, торговца Иохила, и его дочь, Сеселлу.

– Нет! – завопил мимик.

– Да! Ты заварил кашу, ты и расхлебывай. А ну, куда пошел! – и Юлиан схватил за шкирку уже готового дать деру Момо. – Я тебе шею сверну, если попробуешь убежать! Слушай меня! Ты извинишься, что мимик в твоем обличье наделал дел, поинтересуешься о здоровье ребенка и дашь им этот кошель с 355 сребряными.

– Но это же мои монеты! Я их заработал!

– Да. Ты же их и украл. А ну, стоять, не в ту сторону идешь!

– Почтенный… А может, вы это сделаете? Да что вам стоит?!

– Нет. И еще, к слову.

Юлиан снял с себя золотую брошь в виде платана, которую ему подарил советник, и прицепил к шаперону Момо, затем подтолкнул того в нужном направлении. И уже когда ноги повели юношу к дому, он вдруг снова схватил его за локоть.

– Зубы! Зубы острые сделай! Куда с человеческими пошел, дурень?

Момо изменил форму зубов и качающейся походкой пошел к добротному дому из серого кирпича, при котором находилась лавка с посудой. Ноги его подкашивались, а сам он трусливо вертел головой по сторонам, разглядывая проходящий мимо люд. «Нырну в проулок, и он не найдет меня!» – думал встревоженно Момо, чувствуя словно камень в животе. Но нет, куда же он потом, если этот упырь знает, где он живет? А метка? И Момоня, всхлипывая от страха, неуклюже подошел к двери, украшенной знаком Прафиала – короной, – и постучал. Постучал не сразу. Сначала он нашел в себе силы.

Долгое время никто не открывал. В душе у Момо взыграла недолгая радость, что все отправились на рынок в выходной день, но, наконец, дверь отворилась и оттуда выглянул курчавый раб с дальнего юга, низкий, с кирпичного цвета кожей. Этого невольника он не помнил, стало быть, новый.

– Что надобно?

– Хозяев позови, – буркнул Момо.

– Зачем?

– Скажи, пришел Юлиан из Золотого города.

Раб кивнул и пропал, прикрыв дверь. Момо дергался, дрожал, вытирал со лба выступившие капли пота, но силой волей держал себя на месте. Он быстро извинится и уйдет. Право же, чего ему бояться? Нечего, абсолютно нечего!

Тут дверь резко распахнулась, и на пороге возникла дородная фигура торговца Иохила. За ним – милая фигурка Сеселлы. Лицо Сеселлы повзрослело, облагородилось, ибо печать материнства и связанной с ним ответственности действует лучше всяких поучений. А у ее юбки Момо увидел крохотную смуглую девочку в красном платьишке, укрытом в плечах пелериной. Носик у нее был картошечкой, черты лица, увы, достались от отца, но все равно дитя это было премилым: с этими заплетенными каштановыми волосами в косичку, с набитой соломой куколкой в руках, с полным невинности взглядом.

И Момо вдруг как-то растерялся, замер с распахнутым ртом перед входной дверью, лишь чувствуя, как вдруг воспылали от стыда его уши. Так и простоял он, то открывая рот, то закрывая – как рыба, выброшенная на берег. Но так и не смог ничего выдавить из себя.

– Что вам надобно, почтенный? – спросил Иохил, разглядывая в распахнутом рте клыки и золотую брошь на шапероне.

– Я… Я…

Сказав эти крохи, Момо замолк. Пропала куда-то вдруг вся его природная наглость. Он осмотрелся вокруг в диком смущении, словно желая провалиться под землю, лишь бы исчезнуть отсюда. В нем странно смешались чувство стыда, доселе неощутимое, и ненависть к этой ситуации, в которую его вогнал Юлиан, этот вымогатель. «Ненавижу!» – думал он.

– Я хотел извиниться. Извиниться за то, что в моем облике… Ну вы понимаете, что сделали в его, то есть моем облике… Кхм…

– Это не ваша вина, Юлиан, – вздохнул Иохил и бросил взгляд на внучку. – Увы, наш мир жесток, и то была наша вина, что мы позволили так глупо себя одурачить, зная, что нет в этом мире доброты. Он показался нам славным мужчиной, помогал и на рынок ходить, и ужинал с нами почти каждый день. И Сеселла его успела полюбить, и моя супруга, и даже мои сыновья, сочли за достойного. Кто же знал, что за благонравными разговорами и поступками скрывалась такая тварь…

Момо побледнел, затем покраснел.

– Ну… Вы… Я сочувствую вам, – только и смог выдавить он.

– Не говорите слов сочувствия, не стоит, это лишнее для вашего высокого положения. Впредь мы будем осторожнее. Мы уже посрамлены перед богами и соседями… Благо, что дитя оказалось обычным. Как нам и объяснял Падафир, не всякому передается кровь мимика. Что с вами? Отчего вы краснеете?

И Иохил снова оценивающе посмотрел на дорогую золотую брошь, удостоверившись, что перед ним действительно Юлиан. Уж больно недоверчив он стал в последнее время.

– Я… Нет, ничего. А… Сеселла… Что с вашей дочерью станется? – и Момо встретился взором с молчаливой девушкой.

– Мы договорились о браке с одним из сыновей низшего жреца Прафиала в близлежащем храме. Он служит при храме чтецом, – ответил за свою дочь устало Иохил. – Это… Может быть, хоть это вместе с молитвами очистит нас в глазах прочих от грязи. По весне Сеселла переберется в дом мужа.

– А девочка?

Момо испугался, причем испугался не на шутку. В него вдруг впервые закрался страх, что девочке этой уготована страшная судьба. По его вине.

– Шуля, мы ее Шулей назвали, – ответил торговец.

Иохил пригладил голову девочки, которая глядела на Момо снизу вверх, распахнув широко карие глазенки. Глядела, как на незнакомого ей человека, и совсем не подозревала, что вон он – отец, только ручку, украшенную бантиком, протяни. Чуть погодя Иохил продолжил:

– Шуля останется с нами. Что поделать, коль боги послали нам девочку. Будем растить. Может быть, вы войдете? Будьте гостем в нашем доме.

– Нет… нет! – едва не вскрикнул Момо.

– Вы не бойтесь, коль думаете, что мы так бедны. Мои дети – чисты и здоровы, и наша кровь пока при нас. Мы наполним вам бокал.

– Нет! Вот… вот… держите!

И Момо, чувствуя, как щеки его горят огнем, беспардонно сунул тугой кошель в руки торговца, лишь бы избавиться от этой невыносимой ноши. Торговец Иохил принял кошель, но продолжал подозрительно посматривать на растерянного гостя, у которого глаза уже были на мокром месте. Меж тем Сеселла, немая свидетельница происходящего, не выдержала и разрыдалась. Она, с тоской глядя на бывшего жениха, прижала дочь к себе.

Момо стало от этого так жутко неприятно, так мерзко, что он, бросив последний взгляд на маленькую девочку, вдруг со всех ног пустился наутек. Прочь от дома, прочь от Иохила, который напряженно глядел вслед ему, подозревая. Рукавом он вытирал слезы, что лились ручьями. Ох, как же он ненавидел Юлиана, как ему гадко было на душе, хотя он не понимал причины. Его колотило и шатало, и он, совсем забыв о следующим за ним в тени вампире, добрался до дома, бледный и трясущийся. Как же ему хотелось вонзить кинжал в сердце этого упыря, который заставил его опозориться! Как ему было одновременно с этим противно и от самого себя!