Вид был неказистый, улочка – грязная, холодная, с испражнениями и помоями. Куда ни глянь, везде взор упирался в каменные стены домов и в побитую черепицу. Балконы, порой подпирающие дома напротив, заколотили досками. Многие окна тоже были наглухо заперты или даже обмазаны глиной.

Но Уголька разбирал интерес, и он так и простоял, согнув шею, почти до полудня. Незаметно для других он наблюдал за замотанными в шаль и шапероны женщинами, за ребятней в тряпье, что иногда забегала сюда, за сокращающими путь мужчинами. В глазах его иногда полыхал и сворачивался в искру огонь – Уголек жадно следил за всем тем, чего не доводилось ему никогда видеть в Красных Горах. Человеческий мир его пугал и вместе с тем завораживал.

Наконец, из-за далекого угла в серый полумрак нависающих домов завернул Момоня, который был явно не в духе. Рядом с ним шел высокий и длинноногий Юлиан и снова чему-то учил, читая сентенции, отчего на лице у юноши разливалась такая тоска, что Уголек даже насмешливо клекотнул.

Когда шаги раздались в узеньком, обшарпанном коридоре и затем зазвенели ключи, феникс уже неистово скакал подле двери.

Юлиан вошел первым – его не было здесь два месяца из-за наказа старика Иллы не покидать особняк. И увидел он высокую, крепкую птицу, у которой из-под маховых перьев еще кое-где пробивался черный пушок. Уголек был чисто черным, с матовым блеском, не как у ворон, а скорее, как у черных цапель. Зубастый клюв, пугающий одним видом, умные, но лукавые глаза с нависшими над ними надбровными дугами, гребень на голове и величественные крылья, способные застлать небо – Юлиан невольно залюбовался красотой и статью птицы.

Уголек тряхнул головой, украшенной, как короной, перьями, и прыгнул к вампиру. Он забрался к нему на руки, оцарапав когтями шаровары. Впрочем, тот на это не рассердился и с радостью ощутил, как потяжелела птица. Да еще и с улыбкой заметил, какой бардак вокруг сделан благодаря ее усилиям.

– Правду Момо говорит, что еще немного времени – и съешь его! Уж как подрос, в карман не спрятать! – рассмеялся он. – А каков бардак, Уголек, нарочно такой не устроить силами всей гвардии города. Вот это ты мастер. Привык, что за тобой все вычищают в две пары рук и не ругают?

– Поругаешь его тут… – буркнул Момо тихо.

– А где, кстати, Лея?

– К тетке уехала в провинцию Дарге.

Уголек нежно заворковал, согласившись, и потерся клювом о коричневую пелерину, вспоминая, как лежал там в кармашке свернутым комочком.

Момо с недовольством оглядел бардак, который ему придется убирать единолично: разорванный матрац и лежащую повсюду солому. Выругавшись про себя своим излюбленным словом «дрянь», он открыл мешок, в котором лежали цыплята, мыши, куриные головы и ломти сала, и с самым угрюмым видом встал около портновского стола. Голова у него еще продолжала раскалываться от боли, хотя после прогулки по холоду уже и не так сильно, как поутру. Пока Уголек, спрыгнув с рук, уже жадно глотал лакомства, он, напряженный, вертел в руках выкройку.

– Уголек уже умеет летать, почтенный… – заметил портной. – Уже как с неделю выпрыгивает по ночам из окна. И летает в небе. Ныкается в облаках.

– Это замечательно, – ответил Юлиан. – Но недолгие полеты еще не означают, что птица сможет благополучно пролететь больше пятисот миль до Красных Гор. Уголек, что скажешь?

Уголек достал голову из мешка, с крысой в клюве, и радостно клекотнул.

– Так ты готов уже?

Снова утвердительный клекот.

– Замечательно. Тогда, Момо, раз я вижу, как ты горишь неистовым желанием избавиться от моего присутствия, страшного вымогателя и мучителя, то готов рассчитаться с тобой. Но ты должен сделать кое-что еще…

Юлиан улыбнулся от того, как напрягся юноша.

– Что еще? – вздрогнул мимик, предполагая, что на него повесят новый долг.

– Увидишь. Пойдем. Пусть Уголек поест.

– Куда?

– Узнаешь. Только оденься понаряднее.

– Зачем это?

– Не спрашивай, а одевайся!

И Момо, уличив угрозу в словах веномансера, поспешил надеть самые нарядные и красивые шаровары, темно-синие. Поверх он накинул обшитую нитками жилетку, такую же безразмерную, как и штаны. И снова водрузил на голову теплый шаперон, обмотав его свободный край вокруг шеи.

– Хорошо. В меня сможешь превратиться в этом костюме?

– Смогу, конечно! Я специально шил его таким, чтоб в любого! Кроме пузатых, а то жилетка треснет по швам. Погодите-ка, а что и зачем…

– Пошли, Момо.

И Юлиан, приголубив почти пропавшего в мешке Уголька, который глотал уже мышей, будто семечки, вышел из комнатушки. Ну а Момо засеменил за ним по пятам, прижимая к себе сумку, которую зачем-то взял с собой. Они вышли на улицу, и пока портной с непривычки к морозам кутался от холода и трясся как осиновый лист, Юлиан шел в одной лишь пелерине из верхней одежды, да и та была нараспашку.

Они двое нырнули в шумную толпу. Дело близилось к полудню, и Элегиар был полон и жив. Жил он шумно, громко, и от того веномансер любовался кипением этой жизни, и вел мимика за собой, продавливая толпу. Дороги то сужались, то обрастали брусчаткой и ширились. Они миновали склады, принадлежащие оборотням, цех вазописцев, потом прошли дальше в более обеспеченный район ремесленного города. Тут уже обитали зажиточные граждане: торговцы, умелые мастера, хозяева ремесленных цехов, банкиры средней и малой руки. Домики стали богаче, стройнее, но Юлиан шел все дальше и дальше по окрашенной желтой краской мостовой, пока не прошел городской храм Прафиала.

– Так куда мы? – нетерпеливо спросил Момо.

– Терпение, Момоня.

– Я не Момоня! Я – Момо!

Вспыхнув, как уголь в костре, Момо, однако, не услышал ответа на свое восклицание, и гнев его просто растворился, так как мальчишка в силу возраста был, как и все подростки, раним, но отходчив. Когда показался из-за угла знакомый ему дом, укрытый зеленой крышей, он вдруг все понял. И задрожал. Но Юлиан подошел не прямо к дому, а завернул за угол у лавки менялы.

– Обращайся в меня.

– Зачем?! – вопрос был скорее риторическим, напуганным.

– Обращайся!

И Момо, послушавшись и предчувствуя беду, всхлипнул обреченно. Тело его вытянулось, лицо побледнело, глаза посинели, а курчавые пряди опали ровными прядями и почернели – и вот перед веномансером стояла его полная копия, более достоверная, чем ранее. Юлиан отметил про себя, что мастерство мимика растет, и тот стал подмечать мелкие детали, которые не замечал ранее. Например, шрам на переносице.

Кивнув удовлетворенно, Юлиан достал тугой кошель и вложил его в руку юноши.

– Я думаю, что ты знаешь, чей это дом, перед которым мы свернули, – сказал он, прячась за ящиками, чтобы его не увидели.

– Знаю, – буркнул зло Момоня.