икрой. Он был единственным человеком в лагере, которого обрадовало резкое похолодание, иначе он так и не достал бы свой тренчкот из чемодана и ни один человек в «Гудроне» не крякнул бы ему вслед от зависти.

Однако напротив него на Анькиной кровати сидел Борода в телогрейке и калошах на босу ногу и вместо того, чтобы крякать, искренне Женьке сочувствовал.

– Выблядон твой больно куцый, – заметил он после того, как выслушал рассказ о козах. – Совсем бумажный. Давайте я вам лучше со склада телогрейки выдам. «Красный швейник» шил. В энтих ватниках зеки лес валили под Красноярском. Хучь бы один замерз!

Он уже собирался уходить, привстал и начал неловко кланяться, благодаря за чай, который еще не допил, но уйти ему не дал Сережа.

– У нас во второй палате Гриша умер, – объявил он, ворвавшись в вожатскую. – Я им говорю: «Оставьте его пока под кроватью, чтоб Пилюлькин на проверке не увидел, а с завтрака придем и отнесем его под куст». А они мне: «Нет, надо, чтоб по-человечески: крест, могила, все дела». Может, ему еще венок из клевера сплести?

Сережа заметался по вожатской в поисках своей чашки и, обнаружив ее в руках у Бороды, стал заваривать чай в стакане.

– Могила! Придумали тоже. Там в четвертой палате еще двое на подходе. Так что, мне теперь каждому могилу рыть? А если они все передохнут? Там те двое еле дышат. Чувствую, придется копать. Борода, у тебя лопата есть?

Сережа обернулся к Бороде и едва успел отскочить от струи ромашковой жижи, которая с бешеным напором вылилась у того через нос.

– Гриша – это головастик, – с опозданием уточнил Женька. – Я забыл вчера рассказать. Они из стаканов аквариумы сделали, и один сдох. Так мы придем за лопатой?

Борода закивал и, прощаясь, снова стал благодарить за чай. Он сказал, что так и подумал и облился случайно. Но даже мы с Анькой, зная, что у нас в отрядах нет ни одного Гриши, подумали не так. Когда дверь за ним закрылась, мы еще долго сидели молча и смотрели в запотевшее окно.

– Жень, – наконец позвала Анька, – можно я спрошу тебя: «Ты кто?», а ты ответишь: «Конь в пальто»? Пожалуйста.

Женькин выблядон был рассчитан на суровые британские зимы, но зимы Британии все же не такие суровые, каким иногда бывает лето в средней полосе России.

Линейку и зарядку из-за дождя отменили. Но это был даже не дождь, а мокрая взвесь, холодный густой туман. Сквозь него не был виден главный корпус, и казалось, что верхушка флагштока тонет в белом молоке. Березы стояли растрепанные, гирлянды из флажков прилипли к ржавым перилам, задник стал полосатым из-за темных потеков. Двери, окна, пожарные лестницы – все было в холодной испарине. Пальцы стыли, носы краснели, и только Валерка кричал, что ему тепло.

Несмотря на предупреждения Анатолия Палыча, никто не верил, что зрелое лето начнется с такой погодной аномалии, и не был к ней готов.

Леха тоже пребывал в растерянности. По плану у него стояло четыре похода, но народный календарь сообщал, что 30 июня – это День святого Мануила, а по поверьям в этот день из дома не следовало выходить вообще.

Но хуже всех пришлось Глине Глиничне. Поднявшись, как обычно, с горном, она поспешила к Грибу, чтобы уже до завтрака быть готовой к занятиям. Тропинка от общежития, которая еще вчера гудела под ногами, превратилась в непроходимую траншею, но Глину Глиничну расстроило не это. Путь до Гриба можно было преодолеть по травяной кромке, а вот вид киснущей в оседающем холодном тумане глины заставил ее вздрогнуть. Вчера она по рассеянности забыла закрыть окна, и теперь весь ее драгоценный материал, должно быть, совсем раскис, да и Гриб, скорее всего, выстужен беда как.

С трудом открыв распухшую дверь, Глина Глинична прошла к своему рабочему месту, села на табуретку с вязаной подушечкой, набросила на плечи еще одну шаль и поняла, что занятия здесь проводить невозможно.

Обычно в подобных случаях ее подменял Анатолий Палыч, но сегодня она сама подменяла его, потому что он уехал выручать свои теплицы, или Леха с бассейном, но вчера в общежитии поговаривали, что в бассейн каким-то образом попали головастики и он временно закрыт до выяснения всех обстоятельств произошедшего.

Глина Глинична достала из тумбочки пару ледяных спиц, клубок отсыревших ниток и стала думать, что делать. Результатом ее дум стали розовый шерстяной носок сорок шестого размера и одна гениальная идея.

– Боюсь, что занятие придется отменить, – сказала она в столовой сразу двум отрядам и развела в стороны свои прекрасные молодые руки. – В Грибе ужасно холодно, и глина за ночь пришла в такое состояние, что творческий процесс может превратиться в простое ковыряние в грязи.

Ковыряние в грязи было любимым времяпрепровождением наших детей, поэтому никто не увидел в этом ничего страшного. Гораздо страшнее было остаться в такую погоду без мероприятия.

– У нас ночью Гриша умер, – сообщил Валерка Глине Глиничне. – После обеда похороны. Мы хотели ему памятник сделать, а вы занятие отменяете.

Где-то за спиной Глины Глиничны упала тарелка с омлетом и, ударившись об пол, со звоном разлетелась на мелкие осколки.

– Мамочки! – вскрикнул Виталик и получил подзатыльник от Ленки.

Глина Глинична расстроилась еще больше.

– Похороны переносить ни в коем случае нельзя. Но где же мы будем делать памятник?

– Может, у нас в игровой? – предложил Сережа.

Все это время, пока Глина Глинична махала над его головой краем шали, рассказывая, как она бежала по раскисшей дорожке, а потом вдруг вспомнила о своей оплошности, которую она допустила вчера вечером (увы и ах, увы и ах!), он смотрел на ее руки, даже в такой холод по плечи открытые, и пытался понять, что могло бы понравиться Пилюлькину.

Никому из сидящих за вожатским столом не было известно, как влюбляются сорокапятилетние старцы. Вряд ли у них болит колено и вряд ли они сжимают в кулаке пионерский галстук так, что его перестает быть видно, но уж если они ходят к Дереву любви и просят о помощи, то с этим надо что-то делать.

– А глину принесет Аркадий Семенович, потому что мы все заняты, – выдал свою гениальную идею Сережа.

От испуга Глина Глинична отступила на шаг от нашего стола.

– А это удобно? – спросила она полушепотом, как будто Пилюлькин мог ее услышать, находясь в изоляторе. – Он такой строгий, такой сердитый и вечно всем недоволен. А я, когда волнуюсь, начинаю говорить невпопад.

– Удобно, – кивнула Анька, – особенно