class="p1">– Она в доме уже давно на положении отверженной, и неплохо, если ты проявишь к ней хоть немного своей мужней любви, – говорю я ему. – Пускай развеется, отдохнет от необходимости постоянно изливать любовь на своих детей. Пускай побудет хоть разок для себя, возвысится в своих глазах.

Мало того что Йетунде старше мужа, так она еще и раздалась. Однако сейчас она распрямляет спину, по три раза на дню беспричинно улыбается и даже бросает бок сырой баранины Эхеде и Ндамби, моим львятам, которые благодарственно рычат, чего Йетунде в доме обычно не допускает.

Она меня даже по-своему благодарит, то есть не высказывает вообще ничего, даже когда я оборачиваю ее моей тканью и делаю ей на голове игию вроде той, которой меня учила госпожа Комвоно. Делать для Йетунде приятное мне не в тягость, даром что благодарности за этим не следует. Я ведь стараюсь не для нее, а для себя – правда в том, что я остерегаюсь встречи с Аеси.

Он умеет стирать у людей память, причем настолько, что о забвении не остается даже припоминаний, однако неизвестно, забывает ли он сам при этом что-нибудь. Потерпевшей себя чувствую я, но и я же не хочу с ним встречаться – не из-за того, что он может со мной что-нибудь учинить, ведь он мне ничем не угрожал. Но если в нем поднимутся какие-нибудь дурные отголоски, это может оказаться небезопасным, так что пускай уж лучше он совсем меня не помнит.

Все это навевает нелегкие мысли, но я их проглатываю, глядя, как супруги готовятся к выходу. Кеме, уже осмелевший в своем естественном облике, свободно разгуливает без одежды – к чему она льву? И тут он впервые сохраняет себе верность, облачаясь в мундир, подходящий ему настоящему. Лев в форме воина. Голос во мне шепчет: «Ну что, женщина? Если ты скажешь, что этот облик для тебя не желаннейший из всех, то ты солжешь».

Надо же, как с материнством меняется тело. Голод во мне идет на убыль; я чувствую это, но всё равно хочу участвовать в донге и драться не иначе как в «красном» бою. Мысль о том, что у меня теперь дети и надобно угасить в себе этот пыл, оказывается настолько непрочной, что впору встревожиться. В общем, однажды ночью я выхожу на настил и одерживаю победу. Поединок «белый», но все равно выигрыш есть выигрыш, хотя пришлось изрядно попотеть: обмотанная кушаком, вдавливающим живот и бедра, я весь поединок не могла толком согнуться и домой шла на шарнирных ногах. Приматывать груди оказалось делом хлопотным, так как они у меня сейчас действительно выпирают, хоть выкидывай. Надо же! Такое уничижение во мне, видно, оттого, что все годы я воспринимала себя исключительно из соображений своей полезности. Даже сейчас, начиная усматривать всю ущербность такого видения, я всё равно ловлю себя на этом. Моя полезность. Я всё ищу для нее время, видя, как мои дети становятся старше, а те из них, что львы, уже выросли и заматерели. Но никто мне еще не сказал, сколько им отведено жить: столько же, сколько львам, что не так много, или как оборотням, что в целом приемлемо. Рядом нет никого, кто мог бы мне сказать; даже Кеме, ничего не знающий о своих сродниках и не желающий в это вникать. Своего друга Берему он шутливо называет «стариком», хотя тому сколько: десять? Двадцать с хвостиком? Хорошо, если последнее, потому что от мысли, что я могу пережить своих детей, хочется рвать и метать. Отбрасывая ее, я представляю, как их подхватывает мой спасительный ветер – не ветер – и картинка летающих львов будоражит меня смехом.

Черта, свойственная детям, конечно же, львам, да и вообще многим: никакого «завтра». Они не видят и не знают, что это, оно вообще их не касается. Когда я жила в термитнике, завтрашний день был всем, о чем мне грезилось. Уже одно то, что следующий день наступит, придавало мне веры, что завтра отчего-то будет лучше, чем сегодня, хотя непонятно, чем именно и что такое «лучше». Но эти дети… Всё, что у них на уме, это «где я сегодня поиграю, чему научусь, что сегодня будет вкусненького, из-за чего я буду плакать, что принесет мне сегодня отец; тетка меня отшлепала, я ее сейчас ненавижу; мама дала мне соты с медком, и я ее сегодня обожаю». Помнить вчерашний день у них нет причин, а завтра… Что такое «завтра», если его нельзя схватить, сжать или лизнуть? Сначала мне думается, что это просто такая страна детей, но ведь я тоже была ребенком, хотя и в термитнике. Видимо, у них просто нет причин разочаровываться в сегодняшнем дне – наверное, в этом суть. Понятно, что жизнь лишь сегодняшним днем заставляет их из раза в раз задавать одни и те же вопросы, снова и снова пытаться отлынивать от работы, играть в одни и те же игры, вновь и вновь расшибать в одном и том же месте коленки и отпираться одними и теми же враками; не важно, что они и в прошлый раз не уберегли их от трепки.

Они по-прежнему отлучаются в ту лесную чащобу Ибику, даже чаще, чем раньше. Эхеде и Ндамби поначалу воздерживаются и почему-то вздрагивают, когда я впервые спрашиваю их, куда делись остальные. Не знаю, чего мне ожидать, но вскоре после того, как они отправляются туда вместе, происходят события поистине роковые. Честно говоря, первоначально мне лишь хотелось взглянуть, как там детвора ведет себя с этими уже рослыми львами, и слушаются ли они сами моих слов, что со своими братишками и сестренками надо быть бережней. Сквозь листву невысокого разлапистого дерева я наблюдаю, как они там на солнышке играют, скатываются со склонов тех пяти холмиков, но при этом так тихо, что даже настораживает. Мне казалось, что ребятня ускользает от взрослых затем, чтобы на воле побыть маленькими, но эти больше напоминают образцовых детишек в представлении Йетунде. Матиша что-то такое напевает на неведомом мне языке. В этом нет ничего от веселья, и уж тем более детского; отчего-то вид детей начинает меня беспокоить. И тут Матиша говорит:

– Я не знаю этой игры.

Говорит, ни к кому не обращаясь, но затем переспрашивает:

– Лурум, а ты эту игру знаешь?

Лурум в ответ качает головой, а Матиша, чем-то опечаленная, водит ладошкой по холмику, на котором сидит.

– Ее никто не знает, – вздыхает она, и даже львы никнут мордами. Но тут моя