даже не возроптала, когда Кеме облюбовал мою постель, а из меня полезли его дети. Она – та, кто мешает ему быть львом; это ведь она всё время сетовала, что он ходит да бродит, никогда не оставаясь подолгу, чтобы быть отцом для своих детей. Хотя именно став львом, он и превратился в настоящего отца, которого ей уж и не мечталось увидеть. Но вместо благодарности она с тех пор смотрит на меня с язвительностью и вымещает свое недовольство на детях.

Но из этих костей ко мне не имеет отношения ни одна, потому что всё здесь случилось до того, как я оказалась здесь. Об этом наверняка осведомлен кто-нибудь, подглядывающий из окна поблизости. Пять захоронений; их наверняка видел сосед. Теперь мой страх пробуждает льва; в последний раз он оцарапывает мне бедро. Пожалуй, это единственное, о чем я предупреждаю всех детей, наказывая им никогда этого не делать. Но вот она я – здесь, и возвращаюсь за этим в дом, шепча себе: «Доверься богам».

Все еще спят. Боги милостивы: сегодня утром он не у Йетунде, а с Эхеде и Ндамби; все трое мирно спят на полу гостиной. Держась на разумном расстоянии, я посошком тычу ему в шею. Сначала Кеме просто переворачивается. Я тычу сильнее, за ухо, и он пробуждается, вдарив по посоху так сильно, что я чуть не спотыкаюсь. Я кидаюсь и закрываю ему рот, пока он не разбудил детей.

– Тсс! Идем, – командую я.

На дворе он оглядывает все пять свертков.

– Не знаю, есть ли еще другие, – говорю я.

Кеме обходит их по кругу, один раз наклонясь, чтобы ткнуть пальцем. Дотронувшись до кости, он спешно отдергивает руку.

– Клянусь богами, творить такое могла только злюка.

Он говорит об этом как о чем-то давно известном, но на меня взирает так, будто это что-то новое.

– Пожалуй, нам свезло.

– Свезло?

– Именно. Что никому на этой улице не приходило в голову искать у нас свою собаку, свинью, или что там еще за животина могла сюда забрести, прямо в руки этой мегере.

Я стараюсь на него сейчас не смотреть, но всё равно перехватываю взгляд.

– Кеме.

– Что?

– Ты видел последний сверток? Там грязь пощадила останки.

– О чем ты, женщина? Зачем было меня будить? Я видел такой приятный сон.

– На, посмотри.

– Соголон.

– Смотри, я сказала.

Нехотя подойдя к последнему свертку, он нагибается над останками. Они прибиты землей, но грязно-белый в пятнышко мех по-прежнему на месте. Как и часть хвоста с кисточкой.

– Это…

– Я знаю, что вижу, – обрывает Кеме.

Он снова оборачивается и смотрит на меня; губы приопущены, глаза повлажнели. Кеме снова дотрагивается до свертка, на этот раз нежно, будто там что-то живое.

– Я думал, это просто пробел в поколении, но это, это… Не каждая женщина для этого подходит, ты понимаешь? Не каждая женщина, не каждый человек… Сказать по правде, я удивлен, что у нас вообще есть дети. А затем нагрянула ты.

– Я – нагрянула?

– Извини, не так сказал. Ну в общем, ты здесь, и рожаешь их, а бедная Йетунде… Бедная Йетунде и ее четыре выкидыша – нет, даже пять. Пятеро львят. Соголон, ты должна быть с ней добрее. Ты и дети, в особенности Ндамби. Нам надо в этом сплотиться.

– Кеме. Кеме!

Он выпрямляется, так и не расставаясь со свертком.

– Ну что еще?

– Ты не видел этого? Вот так стоишь, смотришь и не видишь? Его шея.

– Любой скверности есть предел, Соголон. Сколько ты можешь испытывать мое терпение? Меня злит, с какой дотошностью ты выкапываешь ее стыд, смакуешь ее вину. Думаешь позлорадствовать, поизмываться? Давай поскорей захороним останки обратно.

– Не будь глупцом, вглядись как следует!

Вместо этого он как на умалишенную пялится на меня. А затем приоткрывает сверток и ищет испытующим взглядом, пока не находит. Кеме ахает и, выронив из рук узел, застывает как изваяние. Видно, как всё его тело бьет дрожь. Он пробует сказать «нет», но слова застревают в горле. Ноги слабеют, и только влажная земля смягчает падение.

– О нет! О нет!

Он повторяет это снова и снова; вымученный голос с каждым разом всё больше похож на плач, пока Кеме окончательно не пробивают сухие сдавленные рыдания. Сверток я отодвигаю. Мне нужно взглянуть на тельце детеныша еще раз; так надо. Ради Кеме я бы рада была ошибиться, но, увы, уверенность полная. Пускай бы он обругал меня жестокосердной и злой сволочью, так даже легче, но скелет не лжет. Посредине шеи косточки треснуты, голова висит слишком свободно, даже когда лежит плашмя. Любой, когда-либо бывавший в поварне, в хлеву или еще где-нибудь, где держат животных, знает, как это выглядит. Йетунде скручивала своим детишкам шеи, умерщвляя их одного за другим.

– Должно быть, знает та немая повитуха, – говорю я.

Не знаю, почему это первое, что слетает с моих губ, но так оно, по всей видимости, и есть. Кеме сгребает свертки в охапку и рыдает над ними всеми. Плач перерастает в истошный вой. Затем свертки он бросает, приседает с колен на корточки и зарывается пальцами в грязь, и снова рычит и воет, воет и рычит.

Я зову его по имени, но он не слышит. Такое на моих глазах происходит с ним впервые. Пальцы на руках и ногах набухают, превращаясь в когти, лапы по мере утолщения укорачиваются, а на голове, груди и животе становится вдвое больше золотисто-коричневой шерсти. Вместе с шерстью отрастает и хвост, который венчает черная кисточка. От человека в нем не остается ничего. Я пытаюсь произнести его имя, но губы не слушаются, да и вряд ли он его признает. Передо мной настоящий, разъяренный лев с меня ростом.

– Кеме, не…

Оглушив меня рыком, он врывается в дом.

Двери в комнату Йетунде больше нет. Он вышибает ее в броске, и комната вмиг оглашается ревом и воплями. Я вбегаю, надеясь, что как-то его вразумлю, но на слова он теперь не откликается. С громовым рыком он сотрясает пол. По комнате разбросаны ковры и подушки. Йетунде втиснулась в правый угол; левая рука у нее окровавлена и висит плетью, правая размахивает факелом. Сквозь вопли она зовет Кеме и тут видит мое лицо, затем таращится на него с кромешным ужасом. Йетунде размахивает факелом, но лев не отступает. Вздыбившийся на задних лапах, он пытается выбить факел у нее из рук. Я выкрикиваю его имя, но он в мгновенном развороте бросается ко мне. Я стою неподвижно, хоть все голоса в моей