крышах; большинство с детьми и стариками, еще пытающимися глядеть выцветшими глазами, что там в мире. Но царствует над всем этим одно место, устланное коврами, под балдахином красного, белого и золотого цветов, где посредине большое кресло, ожидающее Короля. «С таким Королем не знаешь, чего и ожидать», – сказал как-то Кеме. Улица вокруг так и вибрирует от болтовни, но вдруг как по мановению смолкает.

– Теперь это уже не улица, – шепотом поясняет Кеме. – Это священный лес, когда-то самое святое место в королевстве, прежде чем оно им стало.

Лурум сидит у него на плечах, а двое львят держатся между ним и мной. Матиша прикорнула у меня на плече, а дети Йетунде смирно стоят впереди нас после того, как я их предупредила: отойдут – получат. От священного леса в виде улицы нас отделяет всего один ряд. Кеме вполголоса рассказывает:

– Идя по священному лесу, ты скоро увидишь детей, которые станут отроками, отроков, которые станут юношами, и юношей, которые станут мужчинами. Так через них возрождается путь Вселенной. Сначала ты увидишь ньяру – мальчиков от семи лет. После них идут нигого – от двунадесяти до десяти с восьмью; ты их узнаешь по виду. Затем будут коморо – последние перед теми, кто наконец становится йолого.

– Йолого?

– Мужская стадия. Каждый мальчик проходит через три обряда. Йолого – заключительный.

Неплохо, если б и для меня это значило столько же, сколько для него, но меня раздражает то, что в каждом королевстве предусмотрены церемонии для одних только мальчиков. Они для этого не отличились ни на войне, ни на охоте, так что выглядит всё это не более чем бахвальство своим хером. Однако Кеме взирает на ритуал не менее восторженно, чем, наверное, военачальник Олу взирал бы на звездный дождь. Грохочущая музыка заглушает, и Кеме перестает шептать, а на улице появляются музыканты, бьющие в мелкие барабаны для ритма и в большие для объема. Сразу за ними шагают мальчики, некоторые младше, чем малец у Йетунде, а большинство старше и выше, но всем до мужчин еще далеко. Все идут голышом, за исключением бело-красных пятен на груди и позвякивающих браслетов на правой щиколотке. У каждого за спиной шагают еще шестеро, и только когда они все проходят, я замечаю, что они двигались слаженно и смотрели в одном направлении, несмотря на быстрый темп. Тут до меня доходит, как же их много и что прямо за пределами Фасиси живет народ, который от Фасиси в сущности откололся, и не только местом обитания, но и своим образом жизни.

– Ты смотришь? – спрашивает Кеме, и мне хочется навесить ему пинка.

Следующую часть процессии снова предваряет гром барабанов, и появляются они – отроки постарше; в том возрасте, когда мои братья почитали себя за мужчин. Я непроизвольно вспыхиваю гневом, но быстро спохватываюсь, что вымещаю свои чувства на мальчиках, которых никогда даже не видела. Кеме настолько взволнован, что трижды постукивает меня по плечу. На отроках струистые желтые туники с черными полосками, а на головах причудливые уборы в виде птицы-носорога, только в три раза крупнее и сделанные из каури, бисера и золоченого дерева, хотя клювы спереди от настоящих птиц. Каждый из уборов украшен хвостом, спускающимся ниже колена. Кеме что-то нашептывает о том, как великая птица была первым помощником у человека, но мое внимание привлекает нечто – то ли проблеск, то ли отсвет, который исчезает прежде, чем я успеваю что-либо разглядеть.

Следующими проходят юноши, которым вот-вот предстоит стать мужчинами, но теперь меня привлекает движение в толпе, а не на улице, потому что, несмотря на скандирование, все остаются на своих местах. А толпа – это то, за кого я принимаю людей по другую сторону улицы, потому что они там продолжают движение, несмотря на то что ряды ликующего люда стоят на месте. Я следую за ними взглядом, и, прежде чем успеваю это осознать, мои ноги тоже сдвигаются с места. Мы все движемся под один и тот же ритм, который задают отроки с птицами на головах. Я скольжу сквозь толпу, а с другой стороны движется королевская свита, которую я узнаю по цветам. Вся придворная знать в текучих белых одеяниях, а по бокам от нее солдаты Зеленой гвардии, готовые в любую секунду обнажить мечи. Все вельможи в цветах двора, кроме одного, который в черно-красном. Он держится в середине, остановившись с кем-то перемолвиться, и продолжает говорить, пока остальные не замедляют шаг, чтобы он оставался впереди. Взрыв ликования означает, что с крыши народу машет Король; значит, понизу продвигается не он.

Аеси.

Я уверена, что вижу его впервые, но голос, звучащий, как мой собственный, вспоминает ночную Таху три или два года назад; Баганду три, а может, две четверти луны назад; волнистые движения мантии, похожие на взмахи крыльев, из времени, которое я не могу уяснить. Это продолжается, он возникает чуть ли не в моем поле зрения. Мое сердце тревожно замирает, но тут гомонящая толпа заслоняет его от меня. Я спотыкаюсь о чью-то ногу и чуть не падаю, но не оборачиваюсь, даже когда мне вслед чертыхается мужской голос. Мы продвинулись уже далеко за королевскую крышу.

– Куда это он? – слетает с моих губ словно шепот, на который он притормаживает так чутко, будто меня слышит. Я останавливаюсь, опускаю голову и шаркаю за мужчиной, беспечно охватившим лапищей плечо своей спутницы. Аеси не дает понять, зачем он приостановился, и не смотрит на меня, но я удивлена самим тем, что он так поступил. Это, в свою очередь, не дает излишне углубиться в то, зачем я за ним следую. То есть я знаю, но как бы вскользь, без уверенности. Я ищу в своем сердце ярость, а нахожу лишь припоминание о ней – то же самое и насчет мести, желания пустить кровь. Я не могу вызвать в себе этой жажды, а лишь припоминание о том, что она у меня когда-то была. Это ушло, но не так, как при вычищении Аеси памяти некоторых людей. Внутри себя я нагнетаю поиск ярости, но обнаруживаю, что мои потуги напрасны. Между тем Аеси вновь трогается с места, вместе с ним и свита, а с ней и вся толпа, в которой затесалась я. Я иду и слышу слово «стыд», хотя его никто не произносит. Если во мне больше нет ярости, то есть стыд из-за того, что у меня ее нет, что пробуждает ярость из-за того, что он у меня есть.

Он смотрит на меня