я старый, сам виноват, в детстве в школу среднюю ее послал, вот и вышла ученая!» Призванные свидетели-крестьяне отмалчивались или давали сбивчивые показания. Ясно было, что они его не любили, но боялись. Потом я выяснил, что этот Емельянов был организатором принудительного сбора молока у крестьян, за это они на него и донесли, но открыто его обвинять все-таки боялись. «Нелегко разбирать эти дела, – говорил Бронин, – вы видите, как трудно от них чего-нибудь добиться, а случается разбирать дела, перед которыми прямо становишься в тупик. Вчера, например, привели ко мне местную учительницу, она одна из немногих учительниц, которые остались в деревнях при большевиках на своем посту, записана в списке сочувствующих, список этот нашел в бумагах Бегуницкого совета. Спрашиваю ее: «Вы коммунистка?» Отвечает: «Нет, я в сочувствующие записалась, чтобы остаться на своем месте, и считаю, что поступила правильно, так как надо же образовывать крестьян, иначе они совсем зверьми станут». Как решить это дело? Крестьяне говорят, что она действительно с большевиками якшалась, но вреда им не делала. Отправил ее в Ямбург – там в тылу могут спокойнее разобрать ее дело».

12 июня стал на позицию у хуторов Новое Кемполово. Впереди линию деревень Сельцо – Рутеницы занимали семеновцы, влево у Каськова стояли даниловцы, с ними взвод капитана Тенно, оба его орудия, для отражения прямой наводкой атак броневиков, были поставлены за валом, служащим оградой Каськовскому саду (имение Зеймарн). К счастью, я уже не стоял на шоссе, так как с моим составом взвода я не был способен исполнить такую задачу. Севернее стояли талабцы, две роты которых все еще стояли под Волосовом. Красные бежали до Кипени, а потому на фронте было тихо. Приказано было отдохнуть и воспользоваться этой передышкой, чтобы разобраться в частях. Первую ночь спал как убитый, так как эти почти две недели спал лишь урывками, два-три часа, по большей части ночью, когда было спокойнее. Ведь я, кроме Званцова, ни на кого не мог положиться и бессменно находился на наблюдательном пункте.

Я начал усиленно заниматься своими солдатами. Тут же на позиции обучал их пешему строю, все приходилось делать самому, так как на своих помощников рассчитывать не мог. За последние дни, во время наступления, я кое-чем поживился: случайно подобрал брошенную двуколку и повозку, а также походную кухню. Кроме того, особенно радовался захвату трех верст провода, так как имеющийся у меня провод был ниже всякой критики. Но всего этого было мало, в артиллерийском деле невозможно обходиться случайной добычей. Кроме того, я ощущал сильный недостаток в опытных солдатах-артиллеристах, так как своим молодцам я не доверял и не без основания подозревал их в саботаже во время стрельбы. Такое явление, что после пристрелки, при переходе на поражение, я получал снаряды по наблюдательному пункту, убеждало меня в том, что это делалось нарочно, но мои офицеры, боясь мести солдат, не боролись с этой изменой.

В первый же день стоянки я отправил поручика Бандысека к командиру дивизиона, находящегося при графе Палене, полковнику Афанасьеву, в рапорте своем я назвал себя, согласно предписанию, данному мне от штаба Талабского полка, командиром взвода при этом полку. Прочтя мою надпись на рапорте, полковник Афанасьев узрел в ней желание «самоопределиться» и ни одно мое требование не удовлетворил. Меня поведение Афанасьева глубоко возмутило, ему надо было сперва разобраться в обстановке, в которой я начал формирование своего взвода. На его месте я сам связался бы с моим взводом – ведь у меня не было никакой возможности ни съездить к нему, ни кого бы то ни было послать, не имея средств передвижений, кроме одной моей лошади, и будучи на взводе «и воеводой, и водовозом». Другой рапорт написал непосредственно командиру Псковской артиллерийской бригады полковнику Исаеву, к рапорту приложил письмо, в котором изложил все свои нужды и просил извинения за непосредственное обращение, такое же письмо написал и брату. Письма принесли результаты: мне прислали людей, среди них опытного телефониста Федорова и подпрапорщика Винка, из местных чухон. Понемногу батарея пополнялась, потихоньку налаживалось хозяйство, вместо двух разведчиков было уже три, и число телефонистов доведено было до 5. Все это шло ужасно медленно из-за отсутствия спаянности между людьми, отсутствия опытных старых солдат и полной неспособности так называемых офицеров. Штаб Перемикина стоял в мызе Белой, по делам раза два ездил туда. Жизнь в штабе протекала оригинально: никто, кроме адъютанта поручика Машукова, не имел права входить к командиру полка, ел он всегда в одиночестве, подавал старик слуга, и во время принятия пищи никто не допускался. Для меня делалось исключение, однажды во время завтрака он долго беседовал со мною с глазу на глаз, то есть говорил он, я же больше слушал. Он мне рассказывал историю возникновения Талабского полка. После работы на Юге России Перемикин перебрался в Петроград, здесь, ввиду опасности быть арестованным, ему пришлось определиться в полк, формируемый Булак-Балаховичем. По словам Перемикина, таких полков предположено было формировать 11. Эти формирования были организованы штабом генерала Шварца196. Многим хорошо известно имя генерала Шварца как человека, пытавшегося под лозунгом «Армия вне политики» воссоздать Русскую Армию для борьбы с немцами, занявшими в то время Прибалтику. При приближении белых эти полки должны были перейти на их сторону. Планы эти держались в секрете даже от большинства офицеров, а потому, для сохранения своего лица перед красными, Балахович усмирял крестьянские бунты в окрестных деревнях. Попав к Балаховичу, Перемикин вскоре бежал в Псков и через некоторое время, хитростью и подкупом достав у немцев пулеметы, перебрался на Талабские острова (озеро Пейпус), жители которых посылали депутатов к белому командованию, прося взять их под свое покровительство. Кучка добровольцев с островов и несколько человек учащейся молодежи послужили кадром для формирования Талабского полка. Перемикин жил на островах под фамилией Орлов, на противоположном берегу стоял его брат (войсковой старшина), находящийся до поры до времени у красных. Связь между братьями была полная, так что в отношении вооруженных действий со стороны красных бояться не приходилось, зато трудно было с продовольствием, и из-за этого чуть однажды не произошел бунт. После разгрома Северного корпуса под Псковом Перемикин со своим отрядом благополучно выбрался с Талабских островов и присоединился к формировавшимся в то время эстонским белым отрядам. Солдаты верили Перемикину и любили его, так как он был храбр, но и осторожен и очень заботливый командир. Он знал значение продовольствия для психики солдат, и это дело поставил великолепно. Офицеры его ценили и боялись. Другие полки обвиняли Перемикина