уходила на обучение солдат элементарным правилам рассыпания в цепь, постановки прицела и т. д. «Мало им подать команду, каждого надо, кроме того, поставить в цепь, а то лягут друг дружке в затылок, начнут стрелять, своих переранят», – жаловались офицеры. Один старший унтер-офицер мне показывал расщепленный об спины своих подчиненных приклад – слов было недостаточно, чтобы управлять ими в бою. Жители мне рассказывали, что при занятии этой деревни несколько солдат этого батальона перешли на сторону красных и стреляли по своим. Впоследствии я это явление наблюдал не раз, но тогда оно меня возмутило, и я пришел к убеждению, что ни за одного из солдат и офицеров своего взвода я ручаться не могу. Это оправдалось, большинство моих подчиненных перебежало к красным, стрелять не хотели, отсыпали порох из снарядов, надеясь, что эти недолеты попадут в мой наблюдательный пункт. В отношении батальона Ставского нахожу, что было поступлено в корне неправильно, – нельзя хорошую часть, составленную из хороших, проверенных солдат, превращать в совершенно непригодную единицу. Таким образом выбиваются лучшие люди, а результат – ноль. Создание и сохранение при штабах надежных частей необходимо, особенно когда при росте армии тыл наполняется всевозможными отрицательными элементами, которые фронт выбрасывает из своего организма за ненадобностью. Всегда существующая обособленность фронта и тыла в этой борьбе сказалась еще ярче, так как в нее примешался элемент политический. Политическая пропаганда в боевой обстановке возможна, но она менее действительна, нежели в тылу, где собираются все отрицательные элементы. Никогда тыл не огражден от возможности бунта, для подавления которого необходимы надежные части.

4, 5 и 6 июня мы простояли в Гомонтове и вели перестрелку с красными, занимавшими Бегуницу. В ночь с 5-го на 6-е белыми было занято Брызголово, и части Талабского полка постепенно продвигались, занимая Карстолово, Чухонские Голубовицы, Местаново, и должны были продолжать свое движение севернее шоссе до Каськова. На линии Заполье – Волосово – Торосово – Каськово – Мадолицы и т. д. предположено было остановиться, дать отдохнуть войскам и немного разобраться. Переутомление людей чувствовалось во всем: стоило части остановиться, как немедленно люди засыпали. Постоянные ночные действия сильно утомляли солдат. Вследствие утомления происходили иногда паники. Например, у Чухонских Голубовиц часть талабцев испугались своих же и отошли. Отчего это произошло, добиться было невозможно, по-видимому, заснули и спросонья им что-то почудилось. К тому же паек был недостаточен: 5/8 фунта хлеба, изредка селедка и картошка, спасались одним молоком. В случае занятия мыз, где были повсеместно организованы советские хозяйства, производились реквизиции скота и запасов зерна. В большинстве усадеб кой-какой скот еще сохранился и оставались старые запасы зерна. В усадьбах земля обрабатывалась прежними рабочими, в некоторых усадьбах, как, например, в Гомонтове (усадьба барона Велио), были поселены эстонцы, не имеющие возможности вернуться в свои края, другие усадьбы красные реквизировали под клубы, в них устраивались «танцульки» (например, в нашей мызе Анташи), большинство же домов стояло заколоченными, земля не обрабатывалась.

7 июня нами была занята деревня Бегуницы и хутора версты на две вперед. Встал на позицию около деревни, наблюдательный пункт на одном из хуторов, красные окопались по опушке деревень Русские Голубовицы – Малые Лошковицы. Начал пристрелку и долго мучился, пока не добился своего, – люди были скверно обучены, телефонисты врали команды, а мои два помощника (не хочу их называть офицерами) совершенно не умели ни командовать, ни управлять огнем, вдобавок они еще боялись солдат. При мне они стеснялись, и люди подтягивались, но часто, когда я приходил на взвод, заставал офицеров валявшимися вперемешку с солдатами, причем они взаимно называли себя по уменьшительным именам. С первых дней я решил изменить порядок и начал с головы: потребовал ухода обоих офицеров, как не находящихся на высоте офицерского звания.

На рассвете на шоссе, которое мы охраняли, появился броневик красных. Пехота их панически боялась, и в одну минуту мало устойчивые цепи батальона Ставского начали отходить. В сарае, на котором был мой наблюдательный пункт, появилось несколько беглецов, с большим трудом удалось их выпроводить обратно в цепь. Из-за домов начал показываться броневик, я открыл огонь, он повернул обратно, но долго еще слышалось его временами затихавшее гудение, крестьяне рассказывали, что он попал колесом в канаву и долго в ней возился.

Доходили слухи об успехах на севере, захвачена была батарея курсантов, талабчане успешно продвигались. Под вечер 10-го получено было приказание капитану Ставскому наступать, мне же с орудиями идти непосредственно за цепями для отражения броневиков. Как-то оказалось, что все роты были в расходе, и капитан Ставский, я ехал с ним, с 12 человеками и своим помощником двинулись вперед. Было много шансов за то, что красные отступили, и действительно, окопы их были оставлены. Миновав Русские Голубовицы, мы начали подходить к постоялому двору, стоящему не доходя до деревни Тешково, которую нам надо было занять. У дома стояли три бабы, которые, как мне показалось, делали нам какие-то знаки. Я подъехал к ним с вопросом: «Далеко ли красные?» Но не успел я кончить, как из первых домов Тешкова грянул залп и пули засвистали. Ставский крикнул: «Ложись» – и наша цепь залегла. Я был верхом и представлял интересную цель для красных, пока я галопом скакал к своим орудиям. Орудие мое (из предосторожности я приказал выезжать вперед лишь одному орудию) шло недалеко. Сняв его с передка, стал обстреливать Тешково, но вскоре совсем стемнело, и проливной дождь прекратил всякие боевые действия. Через день части семеновцев и талабчан заняли линию деревень Кандакюли – Сельцо – Новая Слободка – Рукулицы – Каськово. Здесь приказано было остановиться и окопаться.

Во время стоянки около Бегуниц зашел я однажды к поручику Бронину, исполнявшему при Талабском полку должность вроде начальника контрразведки. Через него проходили все пленные, он занимался «искоренением» коммунистов в занятых его полком деревнях. В его прихожей я, к своему удивлению, нашел хозяина хутора, где стояли мои лошади. При моем появлении в его доме этот мужик встретил меня очень радушно, заявил, что он был поставщиком дров двора Великого князя Николая Николаевича, называл меня не иначе как «Ваше Высокоблагородие» и не переставая крыл большевиков. Увидав его среди арестованных у Бронина, я очень удивился. Лет 50, рыжий, с красным, как кумач, лицом, он клялся и божился в своей невинности. «За дитя свое родное страдаю, – говорил он, – она, дочь, действительно большевичка была, всю избу портретами Троцкого и Зиновьева обвесила, когда же я хотел снять – обещала арестовать, кровопийцей называла за то, что раньше у меня деньги водились. Дурак