— Потому что я — предсказатель будущего, Панкс-цыган.Я ведь вам еще ничего не сказал о будущем, мисс Доррит, вы еще не знаете, чтотам дальше видно, на этой маленькой ручке. Но я сказал: узнаете в свое время.Так обещаете, мисс Доррит?

— Я должна обещать — что — что я…

— Что где бы вы меня ни встретили, помимоэтого дома, вы не подадите виду, что знаете меня, если только я сам не заговорюс вами. Что вы не будете замечать, пришел я или ушел. Это легче легкого. Да ипотеря невелика, я не хорош собой, я не приятный собеседник, я всего лишьхозяйская мотыга. Вам довольно будет подумать при виде меня: «А, вотПанкс-цыган, предсказатель будущего — когда-нибудь он мне скажет то, чего недосказал — придет время и я все узнаю». Ну, мисс Доррит, обещаете?

— Д-да, — с запинкой вымолвила Крошка Доррит,которую сильно смутил этот разговор. — Я надеюсь, что у вас нет на уме ничегодурного.

— Отлично! — Мистер Панкс бросил взгляд настену соседней комнаты и наклонился к уху Крошки Доррит. — Добрая душа, женщинадостойная во многих отношениях, но сумасбродка и болтунья, мисс Доррит. — Онпотер руки, видимо довольный результатами беседы, и с пыхтением выкатился изкомнаты, несколько раз учтиво кивнув на ходу головой.

Загадочные речи нового знакомого и странныйсговор, участницей которого она вдруг оказалась, оставили Крошку Доррит вполном недоумении, и все что последовало затем не только не помогло ей этонедоумение рассеять, но скорей, напротив, усугубило его. Мало того, что в домемистера Кэсби мистер Панкс никогда не упускал случая бросить на нее многозначительныйвзгляд или издать столь же многозначительное фырканье — это в конце концов былисовершенные пустяки по сравнению с прежним, — но постепенно он заполнил всю еежизнь. Дня не проходило, чтобы он не попался ей навстречу на улице. Когда онаработала у мистера Кэсби, он уж непременно вертелся близ нее. Когда онаработала у миссис Кленнэм, он всегда находил предлог явиться и туда, как бы длятого, чтобы не терять ее из виду. Спустя какую-нибудь неделю после их первойвстречи она, к великому своему удивлению, застала его однажды вечером вкараульне, где он запросто, по-приятельски беседовал с дежурным сторожем. Адальше посыпались еще более неожиданные сюрпризы: то она видела, как он подручку с одним из арестантов прогуливается по тюремному двору, успев ужесделаться в тюрьме своим человеком; то узнавала, что он побывал на воскресномприеме у ее отца; то до нее доходила молва о его успехах в высшем тюремномобществе, собиравшемся по вечерам в кофейне, где он произнес речь, спелзастольную песню и выставил всем присутствующим угощение — пять галлонов элю (аесли верить шальному слуху, так еще и бочонок креветок).

Все эти события сами по себе поразили КрошкуДоррит, но лишь немногим меньше поразило ее впечатление, произведенное намистера Плорниша теми из них, которым он оказался свидетелем. Он был потрясен,оглушен, ошарашен. Он только таращил глаза от изумления, да время от временирастерянно бормотал, что у них в Подворье ни в жизнь бы этакому про Панкса неповерили; но ничего больше не мог прибавить, даже обращаясь к Крошке Доррит. Вдовершение чудес мистер Панкс ухитрился где-то познакомиться с Типом, и в однопрекрасное воскресенье явился в Маршалси рука об руку с упомянутымджентльменом. Крошку Доррит он при этом словно бы и не замечал, и лишь раз илидва улучил минуту, когда поблизости никого не было, чтобы дружелюбно подмигнутьей и шепнуть, ободряюще засопев носом: «Панкс-цыган, предсказатель будущего!»

Крошка Доррит по-прежнему трудилась ихлопотала изо дня в день, дивясь тому, что видела, но ни с кем не деля своегоудивления, как с малых лет привыкла ни с кем не делить и более тяжелое бремя.Но в ее терпеливой душе творилась какая-то перемена. С каждым днем она всебольше замыкалась в себе. Незаметно выскользнуть из тюрьмы поутру и так женезаметно воротиться вечером, как можно меньше привлекать к себе внимания гдебы то ни было — вот к чему она теперь больше всего стремилась.

Она была рада, если могла, не в ущерб долгу,лишний раз уединиться в своей комнате — жалкой каморке, так не гармонировавшейс ее хрупкой юностью и нежным сердцем. Случалось иной раз, когда у нее не былоработы в городе, кто-нибудь заходил в сумерки сыграть с ее отцом партию-другуюв карты; он тогда мог обойтись без нее, и, пожалуй, даже ее присутствиестесняло бы игроков. Она торопливо перебегала двор, взбиралась по бесконечнойлестнице к себе в комнату и усаживалась у окна. Менялись очертания зубцов над стеной,менялся легкий узор, в который причудливая игра теней заплетала тяжелыежелезные брусья, менялись оттенки ржавчины, позолоченной закатными лучами, аКрошка Доррит все сидела и думала. Порой слезы застилали ей глаза, и тогда вугрюмом переплете решетки возникали новые изломы; но прикрашенная ли светом,или еще более мрачная в сумеречной мгле, эта решетка всегда была у нее передглазами, и все, на что она любила смотреть в часы одиночества, представалоперед ней с неизгладимым клеймом.

Чердак, самый настоящий чердак, да ещетюремный, вот что такое была комната Крошки Доррит. Опрятность и свежий воздухне могли скрасить безобразие этой комнаты, других же украшений в ней не было,так как всякая вещь, которую Крошке Доррит удавалось купить, шла в комнату ееотца. И тем не менее с некоторых пор она так пристрастилась к этому убогомупристанищу, что не желала лучшего отдыха, нежели сидеть там одной.

Потому-то, когда в один из таких вечеров, сидяу окошка (это было в самый разгар Панксовых чудес), она Заслышала на лестницезнакомые шаги Мэгги, ей даже стало страшно от мысли, что та послана за ней. Помере того как шаги приближались, сердце у Крошки Доррит билось все сильнее, ащеки становились все бледнее, и когда Мэгги, наконец, очутилась в комнате, онаедва нашла в себе силы ответить на ее слова.

— Пожалуйста, маменька, — сказала Мэгги, струдом переводя дух, — идите туда. Он там и ждет вас.

— Кто, Мэгги?

— Да мистер Кленнэм — кто же еще? Он там, увашего отца, и он меня попросил: «Сходи, говорит, Мэгги, будь добра, и простоскажи, что я здесь».

— Я не вполне здорова, Мэгги. Лучше мне неходить. У меня голова болит, и я сейчас лягу. Видишь, я ложусь! Ты извинись заменя и скажи, что я уже легла и потому не могу прийти.

— Что же вы от меня отвернулись, маменька? —выпучив глаза, сказала Мэгги. — Разве ж это вежливо?

Мэгги была весьма чувствительна к личнымобидам, и весьма изобретательна по части их измышления. — Вот, а теперь еще илицо руками закрыли! — пожаловалась она. — Если вам неприятно смотреть набедную сиротку, лучше так бы и сказали, чем прятаться от нее за своимиладонями, а то ведь она тоже чувства имеет, и сердце у нее не каменное, хотьей, бедненькой, всего десять лет.

— Это чтобы голове стало легче, Мэгги.