Макар взял Андрея под руку и повел к столу. Полное, круглое, чисто выбритое и немного потное лицо его багровело то ли после бани, то ли от выпитой водки, «букетом» которой потянуло от него, когда он приблизился к Андрею. Рыжеватые волосы, расчесанные на косой пробор, немного лоснились, — они были еще влажными после бани, в маленьких глазках посверкивали зеленоватые, как у отца, хитрые огоньки.

— Садись рядком, поговорим ладком, — усаживал Макар брата на темно-коричневый стул, очевидно специально для Андрея загодя подготовленный. — Извиняюсь, мы с батей только что из бани… потому не по форме одеты… Ну да ведь мы же свои.

— Садись, ежели не брезгуешь нашей кумпанией, — негромко добавил отец, застегивая воротник сорочки, как бы из приличия.

Андрей и сам был без пиджака, в верхней светлой рубашке, заправленной в брюки. Он сел, сказав, что совсем неважно, как они одеты. На столе перед ним были пустая тарелка, вилка, нож, стеклянная стопка.

Макар, усевшись на свое место, проворно схватил поллитровку с водкой.

— Не надо… не пью, — сказал Андрей.

— Ты что! Не понимаешь? — серьезным тоном упрекнул Макара отец, все время не сводивший с Андрея пытливого взгляда. — Ученый человек, а ты ему водку суешь! Не полагается ихнему брату. Ученые теперича вроде дворян, а те редко к водке прикасались, больше наливки, вина разные потребляли. Может, рябиновочки? — услужливо предложил он. — Она, конечно, куда приятней. И градусами послабше.

— Да зачем? Ничего не надо, — нахмурясь, сказал Андрей. — Я так посижу.

— Ну нет! — решительно заявил Макар. — Так нельзя. Так не годится. Как же это? Стало быть, ты и вправду брезгуешь нами! И мной то есть, и папашей. У нас так, братень, не водится. Будь ты совсем непьющий — куда еще ни шло, но ты вполне пьющий. Помнишь, однова мы с тобой на вокзале…

— Тогда мы сухое виноградное пили, — сказал Андрей, дивясь, что Макар запомнил их случайную встречу в тридцать восьмом году.

— Не знал, что застану тебя здеся, привез бы и виноградного. Надо, братень, от старшого не отрываться. Задумал поехать — пришел бы и сказал: так, мол, и так… Вместе бы и приехали и, чего потребно, купили. Думаю, однако, что русская рябиновая ничуть не хуже виноградного.

И Макар быстро наполнил янтарной жидкостью стопку Андрея.

— За компанию, Андрюша, — гостеприимно и простодушно улыбаясь, сказал он. — Хоть немного, а надо обязательно выпить. Пожалуйста, будь ласка, не чурайся нас. Давай как свои родные, а не как чужие! Выпей, закуси. Потом поговорим. Ну, будь здоров!

Макар налил рябиновки отцу, взял свою стопку, видимо раньше водкой налитую, чокнулся сперва с отцом, потом с Андреем. Тогда отец тоже слегка притронулся своей к стопке Андрея, все еще стоявшей на столе, и сказал с такой теплотой в голосе, с какой никогда не говорил с младшим сыном:

— Благодарствую тебя, сынок, за матерьял на рубашку и за рябиновочку. Мне не дорог твой подарок, дорога твоя любовь, как говорится. Похоже, сердца на отца не имеешь теперича… Ну и у меня отлегло. Давно отлегло. И вправду сказать, рад я, что ты в ученые выбился. Самостоятельно выбился, без моей помощи. Тебе-то я не говорил, что рад, а перед людьми — горжусь. Имею законное право гордиться… у глупых отцов умных сыновей не рождается. Не правда, что ли? Ну, чего ж ты сидишь, ровно девка красная! Давай выпьем!

«Мировую, значит, предлагает. Это все мамина забота! Доложила уж и насчет рубашки, и рябиновку поднесла… Очень ей хочется помирить нас».

— Ну что же… будем здоровы! — сказал Андрей и медленно, маленькими глотками, выпил рябиновку.

— Так-то оно лучше, братень! — поощрил Макар, вглядываясь в лицо брата, будто пытаясь что-то угадать. — Теперь закуси. Вот колбаска, вот сырок. Я привез… Мясца отведай — мамаша специально для нас нажарила. Вкусная свининка, свойского откорму.

— А за рябиновку, сынок, особенное спасибо тебе, — размягченно продолжал отец. — Знаешь и помнишь, значит, мою пристрастию. Впервой ты этак-то спомянул обо мне. А то, бывалоча, приедешь — чужак чужаком. Не то что поговорить — не замечаешь даже отца родного. И глаза в сторону воротишь.

— Давайте, папаша, не будем, — миролюбиво вмешался Макар. — Кто старое помянет — тому глаз вон. Мало ли чего между своими не бывает. Забыть все надо, папаша. Нам, родным людям, теперь содружество потребно, потому что война идет, и неизвестно, куда она потянет нас. Вообще, что она такое, война, — это большой вопрос, папаша, об этом нам с вами не мешает подумать.

Он снова налил — себе и отцу водки, Андрею — рябиновки.

— За содружество, значит, за согласие! — торжественно произнес он, чокаясь с братом и отцом.

Андрей и на этот раз выпил, и тоже не спеша. Некоторое время длилось молчание. Закусывали. Макар ел мясо, разрезая его на своей тарелке на мелкие куски. Аникей Панфилович с жадностью налегал на колбасу. Он брал вилкой сразу по два и по три кружка и энергично, торопливо жевал их своими крепкими зубами (Андрей знал, что у отца, несмотря на пожилой возраст, были еще целы все зубы).

Закусив как следует, Аникей Панфилович, глядя на Макара, сказал:

— Ты говоришь, война — большой вопрос… И никакой не вопрос. В наказание она. Бога прогневали. Все, сынок, идет по древнему писанию. Это были два города таких… и в них жили одни грешники. Бог разгневался на них и проливным дождем сыпанул серу и огонь, и городов этих как не бывало, словно корова языком слизнула, и людишки все погибли. Живой остался только один праведный Лот с дочерьми. Понимаешь? Из тыщ — три-четыре человека! Потому что Лот праведно жил.

Макар вдруг дернулся на стуле и, приложив руку к открытой волосатой груди, решительно остановил отца:

— Погодите, погодите, папаша! Чего вы мелете? Бросьте свою библию! При чем тут Содом и Гоморра! Это одни ваши невежественные понятия. Читал я библию эту, хотя и не всю… и про Содом и Гоморру вполне знаю. Лот этот был такой же праведник, как и мы с вами, папаша, а то и похлеще… С дочерями родными жил, спал с ними, и те рожали детишек от него, старого черта. Кровосмеситель он, значит, Лот ваш, и нечего на него оглядываться. Не в праведниках и грешниках дело в нашу эпоху, папаша. А если взять войну, то ее совсем не так понимать надо, как вы понимаете. Чего Гитлер хочет? Он хочет убрать большевистскую партию и Советскую власть… Зачем убрать? Чтоб дать людям полную свободу. Как это понимать, что такое