почитай пока, а я пойду в «келью». Ты давеча сказал: отец наш неумный, и верно! Да и Макар не умней его. Бог с ними. Не серчай на них, сынок. Родные же они!

И, захватив кошелку Макара, мать снова ушла.

2

Некоторое время Андрей сидел задумавшись, под впечатлением короткой и такой странной встречи с отцом и братом. Вошли, наспех поздоровались… и ушли. Ничего не спросили, не поинтересовались, когда и зачем Андрей приехал, только Макар почему-то сказал: «кстати». А почему кстати? Если кстати, то почему же не пригласили, хотя бы из приличия? Он, конечно, и не пошел бы в эту «келью» дурацкую, где полно икон и пахнет какими-то травами, ладаном и воском. Но все ж таки. Мать говорит: родные. Верно. Чай, и он не чужой им. А может быть, чужой? И отец и брат люди некультурные. Правда, Макар член партии, но что в том толку? Политически он неграмотный, в чем Андрей не раз убеждался при случайных встречах и разговорах с братом. Непонятно, как и зачем такого в партию приняли.

Все эти мысли освежили давнишнюю неприязнь к Макару, которого Андрей не любил с малых лет. Да и как было любить? Подзатыльники, зуботычины, насмешки… Лет до двенадцати Макар иначе и не называл Андрея, как «пискленок», «сопляк», «бестолочь пузатая», а то и похуже. Как часто отравлял он ему детское существование, несмотря на то что и отец в те времена не давал Андрея в обиду, даже иногда наказывал старшего брата, ежели тот слишком обижал младшего. Да и ко взрослому Андрею Макар относился свысока, с насмешкой.

Андрей крутнул головой, как бы отмахиваясь от неприятных воспоминаний, и стал перелистывать книжку, теперь уж не ища стихотворений о любви и женщинах.

Опять, как в годы золотые,

Три стертых треплются шлеи,

И вязнут спицы расписные

В расхлябанные колеи…

Россия, нищая Россия…

Мне избы серые твои,

Твои мне песни ветровые,

Как слезы первые любви.

К горлу подступила теплота.

«Россия! Это сильней, чем лермонтовская «Родина». Я тоже люблю Россию! — думал Андрей. — Да и как не любить! Что такое я, мы все без нее? Павел Гурыч научил меня любить Россию и все русское. Спасибо ему за это».

И Андрей негромко продолжал:

Я слушаю рокоты сечи

И трубные крики татар,

Я вижу над Русью далече

Широкий и тихий пожар…

_____

Опять над полем Куликовым

Взошла и расточилась мгла

И словно облаком суровым

Грядущий день заволокла…

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Не может сердце жить покоем,

Недаром тучи собрались…

Доспех тяжел, как перед боем.

Теперь твой час настал. Молись!

«Опять над полем Куликовым… широкий и тихий пожар! — шептал про себя Андрей. — Теперь не татары, а немцы. И вечно мы меж двух огней. То с востока орды дикарей, то с запада. И что им нужно от нас? За что они ненавидят Русь? Не за то ли, что мы добрый и мирный народ? «Теперь твой час настал. Молись!» Чей час? Каждого русского… а значит, и мой! А я? Что делаю? О чем думаю? О чем угодно, только не о доспехе!»

Андрей откинулся на спинку стула, и поплыли думы, но уже совсем о другом: поэт разворошил в нем до поры дремавшие большие мысли и чувства.

— Андрюша! Андрюшенька, сынок! Что же ты не откликаешься?

Мать! Подошла, положила на плечо худощавую руку, желтоватую от загара.

— Что такое? — встрепенулся Андрей, словно спросонья. — Извини, мамочка. Задумался.

— Вижу, вижу, что задумался. А ты, сынок, не кручинься. Все уладится. Надо только по-хорошему, с подходцем, а не впрямую. Подход, сынок, большое дело. Я вон намекнула им, что, мол, вы тут сидите, а он, ты, стало быть, один. Отец и говорит: «Зови. Пусть придет. С ним нам есть о чем побалакать. Так он же, говорит, гордый… не пойдет к нам». Пойдет, говорю, обязательно пойдет. Рябиновку-то, мол, Андрюша купил. А скажи я погрубей — ничего бы, может, и не вышло. Ты сходи, сынок, посиди с ними. Одних же кровей все вы. Сердце-то у отца, чую, отошло. И ты тоже подобрей будь с ним.

— Не хочется мне, мам. Ну что я там буду делать? Сами-то они не позвали.

— Ой, нехорошо так, сыночек, нехорошо. Пора, пора тебе помириться с отцом. Не пойдешь — он злобиться на меня будет. Он же думает, что я тебя против него настраиваю… Пожалей мать, сыночек! — со слезами в голосе упрашивала Настасья. — Вся душа моя изнылась. Эвон сколь годов ты словно сирота при живом отце.

«А может, сходить? Мириться-то, пожалуй, не стану. Да и почему мне мириться? Я же с ним не ссорился. Отец сам отказался от меня, — значит, он виноват… он и мириться должен».

— Хорошо, мам. Раз ты считаешь нужным, пойду.

— Вот и славно! — обрадованно сказала мать. — Давно бы так-то.

3

За столом, у небольшого окна, занавешенного плотной серой дерюжкой, такой же, какими мать занавесила окна в доме, друг против друга на венских стульях сидели отец и Макар, в одних нижних рубашках с воротниками нараспашку, обнажавшими их обширные груди, заросшие густым золотистым волосом.

В «келье» было тепло, даже душно. Смесь разнообразных запахов пахнула Андрею в лицо, как только он открыл дверь: жареного мяса, керосиновой гари, лампадного масла и человеческого пота. И он невольно задержался у порога.

На столе — початые бутылки водки, рябиновки, яичница на сковороде, в керамической эмалированной миске — мясо крупными кусками, на белых тарелках — нарезанные колбаса и сыр («Макар привез!» — подумал Андрей о колбасе и сыре), ломти белого и черного хлеба — прямо на столе, покрытом клетчатой розоватой клеенкой. В углу, перед образом богоматери с младенцем на руках, как всегда, синий свет «негасимой» лампады. А над столом — большая висячая лампа, ярким светом освещающая всю «келью». «У себя керосину не жалеет!» — подумал Андрей об отце и негромко произнес:

— Мать говорила, звали вы меня.

— А-а! Братень! — радушно улыбаясь, весело вскрикнул Макар. — Проходи, проходи, чего стал? — повернувшись всем плотным, широкоплечим корпусом в сторону пришедшего гостя, говорил он с видом человека, очень обрадованного. Потом встал — малорослый, коренастый, большеголовый, с выдававшимся животом — и медленно двинулся навстречу Андрею, по-гусиному переваливаясь с ноги на ногу. — Давно ждем.