и повелось: он приносил белье в коричневом фибровом чемодане, приходил за постиранным. Маша всегда встречала его с веселым оживлением, старалась чем-нибудь угостить: то каким-либо вареньем, то пирожками или тортом своего приготовления. Потом иногда он стал просто так, без всякого дела, в вечернее время заходить к ней, говоря, что дома ему одиноко и скучно. Если было поздно, она пыталась провожать его, но он решительно возражал:

— Неприлично женщине провожать мужчину… не ей неприлично, а мужчине, которого провожают. И потом, если вы меня проводите до главной улицы, то разве я могу отпустить вас одну обратно? Так и будем провожать друг друга.

Такое объяснение вполне удовлетворяло ее. Она не догадывалась, что Андрей отчетливо сознавал большую разницу между своим и ее положением и что ему не хотелось, чтобы кто-либо из знакомых увидел его идущим с уборщицей под руку. Да и с ней он пока вел себя несколько сдержанно, вернее, как-то связанно. Первое время их разговоры при встречах сводились к простым будничным делам, причем говорила больше Маша, Андрей же слушал, изредка поддакивая или вставляя свои замечания. Часто она рассказывала ему о том, что видела и слышала в университете. Его поражали ее наблюдательность и меткость характеристик на некоторых хорошо известных ему преподавателей, доцентов и даже профессоров. Иногда она делилась с ним своими впечатлениями от прочитанной книги, от того или иного фильма. Она очень любила читать (но читала лишь художественную литературу) и ходить в кино. К сожалению, он не мог посещать с нею кинотеатры, все из той же боязни встречи со знакомыми, но старался в одиночку посмотреть фильмы, о которых она отзывалась с похвалой. А посмотрев, не без удовольствия убеждался, что многое она схватывала верно. И о книгах у нее были свои оригинальные суждения. Узнав, что она ушла из школы, не закончив седьмого класса, он иногда думал: «Ей бы высшее образование!» Попробовал говорить с ней об этом, но Маша смеялась:

— Да вы что! У меня на десятилетку терпения не хватило! А это же лет девять-десять учиться. Мне и так уж скоро тридцать… До сорока сидеть за партой! Не смогу я…

Такой ответ удручал Андрея. У него были-таки иногда мысли о том, чтобы сделать ее образованным человеком. Тогда бы он мог, невзирая на ее скуластость и рябоватость — впрочем, совсем незначительную, еле заметную, — не стыдясь людей, и гулять с ней, и… возможно, вступить в брак. Он все больше и больше привязывался к Маше. Скучал по ней и даже тосковал.

«Чудно́ получается. Меня тянет к этой молодой мордовке точь-в-точь как горьковского Макова. Но тот искал утешения, убежища от несчастливой семейной жизни и сочувствия своей революционной борьбе, а я чего ищу? Я ведь холостой, никакой подпольной борьбы не веду. И чего я прилепился к ней?»

Однажды, по осени, он принес Маше свое белье довольно поздно, почти в полночь. Посидел, поговорил, собрался уходить, а на улице начался проливной дождь. Хотел переждать, но дождь не прекращался и не ослабевал, все хлестал и хлестал в окно комнатки, ручьями растекаясь по стеклам.

Маша ласково предложила:

— Ночуйте у меня. Ляжете на моей кровати… а завтра я пораньше разбужу вас.

— Да уж не завтра, а сегодня, — смеясь, сказал Андрей. — Второй час. А где же вы сами будете спать?

— Постелю на полу.

Он остался.

Маша потушила свет. Он разделся и лег на приготовленную постель. Ему вдруг стало неловко: он — на кровати, а женщина — на полу. Следовало бы наоборот. А минуты две спустя Маша пришла к нему, легла рядом.

— Не стала я стелить… Жестко на полу, — виновато, как показалось Андрею, шептала она, дрожа и прижимаясь к нему. — А тут места хватит… Кровать большая… Двуспальная.

…Около двух лет прошло с той ночи. По-прежнему Маша стирает белье Андрея, и теперь уже не одни наволочки и простыни, а все подряд. Он обращается к ней на «ты», а она к нему — на «вы», несмотря на его просьбы и даже требования говорить ему «ты», если они остаются вдвоем.

Два раза в неделю Маша убирает его квартиру — протирает окна, двери, моет полы. Не однажды предлагала готовить обед, но он не разрешил: люди могут догадаться о его близких отношениях с уборщицей. Для уборки его квартиры она обычно приходила в дневное время, когда его самого дома не было: он дал ей запасной ключ. А виделись они, как и прежде, в маленькой комнатке Маши.

Однако о браке с ней Андрей и не помышлял. Супруга ему все-таки нужна была не менее чем со средним образованием.

…Если Галя даст согласие стать его женой, он женится не позднее августа, потому что в сентябре начнутся занятия в университете. А война? Во-первых, она где-то далеко от Центрально-Черноземного края; во-вторых, он получил уже броню, освобождающую его от фронта. «Но Маша? Как же с Машей? — снова и снова задавал он сам себе вопрос и тотчас отмахивался: — После, после… Когда  з д е с ь  все устроится, пойду и скажу: Маша, так и так…»

Пока вспоминал и обдумывал жизнь — подошел к селу. У околицы свернул на тропинку и к своему дому направился берегом реки, по-за огородами, чтобы на улице не встречаться с односельчанами.

4

Мать не ждала Андрея и очень обрадовалась ему. Она обхватила его своими жилистыми, загрубелыми в труде руками за шею и, обомлев, повисла на нем, обливая слезами его грудь. Она любила младшего сына больше, чем старшего. И Андрей любил мать. Он не замечал корявости ее крупных работящих рук, а покрытое мелкими морщинками, обветренное лицо ее всегда казалось ему очень милым.

Мягким движением высвободившись из рук матери, Андрей взял в ладони ее небольшую с седеющими висками голову и с улыбкой посмотрел в ее добрые светло-серые заплаканные глаза.

— Ну, чего же ты плачешь, родная! — ласково проговорил он, целуя ее в лоб, в худощавые загорелые щеки, взмокшие от слез, слегка зарумянившиеся от волнения.

— Не думала, не гадала, что приедешь… Макара ждала… Чтой-то ты, сынок, стал забывать нас…

— Занят был, мам, сильно занят…

— А уж я, грешница, думала — в армию тебя забрали. Теперича берут в одночасье, не то что приехать — и написать не успеешь.

— Меня, мамочка, не возьмут. Я — забронированный…

— Это как же? По здоровью либо? — обеспокоенно вглядываясь в сына, спросила Настасья. — Да ты садись, садись, сынок, чего же мы стоим!

Настасья кончиком коричневого с белыми цветочками платка, сдвинувшегося с головы на плечи, вытерла лицо и глаза и сама села возле стола.