— А у нас весь старший преподавательский состав с учеными званиями забронирован, то есть освобожден от призыва, — пояснил он.

Настасья смотрела на сына с нескрываемым восхищением. Мечтала видеть его учителем, а он, поди-ка ты, каким большим ученым стал! Таким сыном любая мать гордиться может!

Между сыном и матерью завязался обычный при неожиданных встречах беспорядочный разговор о здоровье, о делах и прочем.

Настасья рассказала, кого из молодых ребят и мужиков забрали, как плакали матери, молодые бабы и девки по своим близким.

— А насчет Гали — наш с Пелагеей уговор нерушим, сынок, — сказала она. — Я все ждала тебя, насилу дождалась! Ты-то как? Не передумал?

— Ну что ты, мам! Как же я могу передумать? Наоборот… за тем и приехал.

— Вот и хорошо! И хорошо! Тогда я схожу поговорю с Пелагеей… чтоб она подготовила и Галю и Петра Филиппыча.

Андрей досадливо сдвинул брови.

— Нет уж… — сказал он. — Я хочу сам встретиться с Галей… Без всякой подготовки.

— Ну-к что ж! — кивнув, согласилась Настасья. — Можно и так. Твоя воля, сынок. Как твое желание… как сердце подсказывает, так и делай.

Андрей поставил саквояж на стул, раскрыл его. Костюм, рубашку и галстук, аккуратно свернутые, положил на кровать, застеленную бордовым одеялом, потом со дна чемодана вынул отрез синего в белую горошинку ситца.

— А это тебе, мам! — с веселой улыбкой сказал он, поднося матери отрез на вытянутых руках.

— Ой, господи! — застеснялась Настасья. — Да зачем же мне! Немолодая уж я. Больно он нарядный, матерьял-то!

— Ничего, ничего, как раз по твоим годам… синий. Специально искал такой.

— А горошек-то, горошек-то! Мне теперь уж только сплошь синий либо черный. Старухой становлюсь, сынок… пятьдесят годочков стукнуло. Отец меня старой каргой величает.

— Сам он — старый хрыч! Что он понимает, наш отец! Ненормальный он и, прости, мамочка, глупый человек. И тебя не ценит. Ему невдомек, какая ты хорошая! Ведь ты же золото, мам! Ты чуткая, добрая… тебя на деревне все любят и уважают, а его не любят и многие даже ненавидят. И потом, мам, ты очень, очень красивая! Ты сама не представляешь, какая ты красивая! И на вид тебе совсем не пятьдесят, а не больше сорока!

И, положив ситец на стол, он обнял ее и снова принялся целовать в лоб, в голову.

— Так уж и красивая! — растерянно бормотала Настасья. — Ты наговоришь! Разве такие красивые бывают? Вот Галка Половнева — верно, красавица… красивше ее во всей Даниловке, да что в Даниловке — в округе не сыщешь, — не без умысла, чтоб «подогреть» сына, говорила она.

— Галя — девушка! — резонно заметил Андрей, отходя от матери. — Ты девушкой наверняка не хуже была!

— А ну тебя! — опять засмеялась Настасья, видать довольная, что сын у нее такой славный и так по-хорошему любит ее. Помолчав, она серьезно добавила: — Я вот что хочу тебе сказать. С отцом помягче, поласковей будь. Помириться бы вам как следует… Мало чего раньше было. Все уж прошло, все миновало, и он вроде бы злобы на тебя не имеет. И скучает, видно, по тебе. Ты вот не приезжал долго, а он то и дело вспоминал: «Не едет чтой-то Андрюша!» И обижался, когда из города вернулся. Сумный такой приехал. Андрюша, говорит, совсем зазнался. Квартира, мол, барская, из двух комнатей, а ночевать не оставил, даже чаем не попотчевал, не то что водкой. Повидались, дескать, насухую. Вот Макарка, говорит, совсем другой. Тот пол-литра поставил, обедом угостил.

— Врет он, — раздраженно проговорил Андрей. — Ночевать и не просился. — Хотел сказать, что ночует отец всегда у Глафиры Веневитиной, но вовремя спохватился, умолчал. Знал, что мать давно догадывается о связи отца с этой бывшей дворянкой, когда-то ревновала, а потом смирилась и ревновать перестала. Но все равно ей будет неприятно напоминание о Глафире. — А угощать же — некогда. Он пришел не вовремя. Мне нужно было в университет. Я попросил его зайти на другой день, назначил час, а он не пришел. Небось жаловался, что жадный я и тому подобное.

— Сквалыгой обзывал! — тихо засмеялась Настасья. — И еще сказал: «Это Андрюха в меня. Я ведь тоже кого попало угощать не стану!»

— Не приведи бог, чтоб я был в него. — Андрей отрицательно качнул головой. — Это он ошибается. Я весь в тебя, мамочка! И наружностью, и душой. Он же рыжий, а я шатен… и глаза у меня серые, почти голубые, как у тебя, и ростом я выше отца.

— Да я-то знаю, — вздохнула Настасья. — С малых лет на меня был похож. За то и недолюбливал тебя отец. Ты мой сын, а его — Макар. Энтот вылитый батя! Что наружностью, что повадками. И хитрющий такой же. Телеграмму отбил: приеду, мол, в субботу. Я потому и дома-то… Приказал отец подготовиться к приезду Макара.

— Чего это он вздумал? Года два или все три не бывал тут.

— Да уж наверно неспроста… Не иначе, дело какое-нибудь к отцу есть… а може, в армию берут, попрощаться едя. Ой, что же я забалакалась! — спохватилась Настасья. — Ты ж, поди, голодный. Сейчас я тебе поесть соберу. У меня все сварено, все сготовлено… Наварила всего, напекла, нажарила… А за подарок тебе спасибочко, сынок, большое… Дай бог тебе за доброту твою в жизни твоей всего хорошего, во всех делах твоих удачи. Только вот насчет отца: ему бы тоже чего-нибудь надо было привезть, а то опять обидится. Либо уж мне спрятать твой подарок, не говорить ему покамест.

— Ничего я не мог ему найти. На него готовое трудно подыскать без примерки.

Говорил он неправду: ему и в голову не приходило, чтоб отцу подарок покупать. Не любил он отца.

— На рубашку бы чего ни на есть, — сказала мать.

— А ты сшей ему рубаху из этого материала. Тут ведь двенадцать метров. Хватит вам обоим.

Настасья обрадованно согласилась:

— Ну-к что ж! Скажу ему: нам с тобой, мол, ситец сын привез. То-то доволен будет. Половинку бы рябиновки ему еще. Дюже он любит ее. Совсем отмяк бы. Ты дай-ка деньжонок — я сама куплю. В кооперативе нашем энта гадость имеется, а он пока не закрылся. Отцу похвалюсь, сын, мол, привез.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

Пообедав, Андрей подремал немного на небольшой старинной кушетке. Потом пошел в баню, натопленную и приготовленную матерью. Баня находилась в противоположном от избы углу сада. Ведмедь узнал Андрея, бросился к нему, звеня цепью, скользившей по проволоке. Завизжав от радости, встал на задние лапы, а передними уперся ему в грудь и