несколько лет назад была в ходу патефонная пластинка с речью Сталина о новой Конституции, и Петр Филиппович не один раз слушал ее в колхозном клубе. Но все равно, услышав сейчас этот, уже знакомый, с грузинским акцентом глуховатый голос, он почувствовал, как забилось сильней сердце.

Спокойным, ровным голосом говорил Сталин о том, что вероломное нападение гитлеровской Германии на нашу Родину продолжается, что, несмотря на героическое сопротивление Красной Армии, враг захватил Литву, Западную Белоруссию, часть Западной Украины, бомбит Мурманск, Оршу, Могилев, Смоленск, Киев, Одессу, Севастополь… «Над нашей Родиной нависла серьезная опасность».

В этом месте речи голос Сталина немного дрогнул и умолк. Звякнул графин о край стакана, забулькала наливаемая вода… и почудилось, будто Сталин не за сотни километров, а незримо присутствует здесь, в этом небольшом кабинете, переполненном затаившими дыхание людьми.

После короткой паузы Сталин опять заговорил спокойно и уверенно.

Со всем, что было им сказано, Половнев полностью соглашался. Сомнительными для Петра Филипповича были только слова о выступлении Черчилля. Тут он недоверчиво покачал седеющей головой. «Не подвох ли?» Особенное недоверие он питал к Черчиллю, потому что знал, как люто этот англичанин ненавидел большевиков, Советскую власть, что он был одним из ярых интервентов в восемнадцатом и девятнадцатом. Гитлер явно вознамерился уничтожить Советы и восстановить помещичью и буржуазную власть, об этом Сталин правильно сказал, так почему же Черчилль собирается помогать нам, а не Гитлеру?

Когда передача выступления Сталина закончилась и все сотрудники райкома с выражением встревоженности на лицах покинули кабинет Демина, Петр Филиппович опять остался один на один с секретарем райкома партии.

— Ну, теперь тебе все ясно и понятно? — спросил Демин, вставая и подходя к Половневу.

— Ясней некуда, — ответил Петр Филиппович.

7

Домой Половнев возвращался с Зазнобиным, который усадил его рядом с собою в кабину. Некоторое время ехали молча. Зазнобин не сводил глаз с дороги, и голова его была окаменело-неподвижна. Не спеша катился газик по мягкому грейдеру. Мимо проплывали яровые и озимые хлеба. Вдали поперек дороги, словно вода, текли голубоватые струи знойного марева. Изредка Половнев посматривал на приятеля, но видел только одну его щеку с синими крапинками возле большого, картофелеподобного красного носа.

Когда отъехали от Александровки с километр, Зазнобин, не поворачивая головы, спросил:

— Речь Сталина, значит, слушал?

— Слушал, — ответил Половнев. — А ты?

— И я слушал, но не в райкоме, а в своей конторе. Между прочим, насчет сроков Иосиф Виссарионович — ни слова.

— Каких сроков? — не понял Половнев.

— Сколько воевать придется.

— Так ведь это трудно сейчас… разве угадаешь.

— Тут не гадать — знать надо.

— Да как же это можно?

— Приблизительно, конечно. — Зазнобин шумно сморганул своим крупным красным носом.

— Нет, это ты того… неверно говоришь. Война, брат, дело серьезное… и как она обернется — никому не известно, по-моему.

— То есть как же это неизвестно? — воскликнул Зазнобин, мельком окинув Половнева сердитым взглядом своих медвежьих маленьких глаз. — Это и товарищем Молотовым, сказано: «Наше дело правое, победа будет за нами!» А ты — неизвестно!

— Я насчет сроков. Ну, как тут узнать? Помню, в ту войну с Германией мы ехали на фронт и думали, что к Новому году Берлин возьмем, а что получилось? Больше трех лет в окопах просидели, а до Берлина так и не добрались.

— То было время, теперь другое! — Зазнобин круто повернул руль, чтобы объехать выбоину. — Теперь обязательно доберемся… Только вопрос — когда. Вот мне и хотелось услышать хоть намеком.

— Думаю я, Иван Федосеич, откровенно говоря, не очень скоро. — Половнев покачал головой. — Смотри, сколь земли нашей он оттяпал… и еще, наверно, оттяпает. Обратно ее отбить не легко. Знаю я его, немца… жадный он и упрямый. Бывало, в ту войну, если отойдем, то после никак не вышибешь его с занятых им позиций.

— Это, конечно, так… и я немца знаю.

Снова установилось молчание. Зазнобин по-прежнему держал руки на руле, внимательно следя за дорогой, изредка посмаргивал носом.

— А ты зачем приезжал? — спросил он задумавшегося Половнева.

— За разъяснением, — ответил Половнев.

И подробно рассказал о беседе с секретарем, умолчав о том, что просился на фронт.

— Насчет молодежи законно осадил тебя Александр Егорыч, — сказал Зазнобин, усмехаясь. — На стариках далеко не уедешь. А боевой опыт молодежь в боях и получит, как мы с тобой когда-то. Тоже ведь молодыми воевали. Да и не только молодежь призывают. У меня одному слесарю более сорока, а его хотят взять. Мастер первой руки. Трактора, комбайны знает не хуже иного инженера. Без него наша мастерская, почитай, осиротеет. А военком одно: фронту мастера тоже требуются. Обойдетесь, говорит. Пожаловался я Александру Егорычу… Обещал попросить военкома. «Попросить»! Понимаешь? Так что вряд ли чего выйдет. Придется, похоже, самому старинку вспоминать, в мастерскую спускаться до самого аж верстака. Вот, друже, какие дела. Война! Да и у тебя, наверно, не одних молодых берут.

— Пока до тридцати лет включительно.

— Вот видишь. А это уже не зеленая молодежь — тридцать лет!

Опять помолчали.

— А все-таки жалко таких, как Вася мой, — грустновато вдруг сказал Половнев. — Двадцать три года… и жизни не видал и не почувствовал. Холостой еще…

Вынул трубку, набитую табаком еще в райкоме, закурил.

— Значит, ему немножко полегче, — спустя некоторое время рассудительно откликнулся Зазнобин. — Женатому тяжелей. Жинка, детишки, а у Васи их нет… стало быть, смелости у него будет побольше… Ну, а как там Галя? — видя, что Половнев совсем закручинился, спросил он, чтобы переменить разговор. — Слыхал я, помирилась она с Ильей.

— Да, кажись, помирилась. — Половнев пустил густую струю дыма в открытое окошко дверцы кабины. — Но что толку теперь!

— Как же что толку? — удивился Зазнобин. — Все ж таки… Илья парень славный. Работяга. Учиться собирался… Инженером со временем станет. Вернется — женится на Гале.

— Дай бог, — вздохнул Половнев. — Только ведь может и не вернуться. По сводкам судить — там такая заваруха… Гиблое дело! Эта война, брат, не то что царская или гражданская… теперь бьются и на земле, и в небесах…

— Это уж ты совсем не из той песни! — заметил Зазнобин. — Надо верить, что вернется.

— Да я верю, правильней сказать, хочу верить… но войны без крови и жертв не бывают, Иван Федосеич.

— Это правда, конечно, — согласился Зазнобин. — А как Пелагея? Небось все за Травушкина Андрея мечтает Галю выдать? Его, возможно, в армию не призовут…

— Как началась война, насчет замужества Гали молчит моя благоверная, — ответил Половнев. — И Травушкин — ни гугу. Сегодня поутру встретились мы с Аникеем на тропинке во ржи. Ну, думаю, сейчас со сватовством привяжется. Начал он было с того, что Андрея