— Натик мой! — шептал он. — Что с тобой, Натуся? Не надо, не надо так, милая! Возьми себя в руки. Ты же у меня умница… Все будет хорошо. Успокойся, родная!..

— Ой, Лешенька! — выдохнула Наташа. — Не могу я… Миленький ты мой, ненаглядный ты мой! Как же я без тебя жить буду?.. Осиротеем же мы с доченькой совсем, — бессвязно бормотала она.

Ершов насильно развел ее руки, поставил наземь.

— Все, Натуся, все! Мне пора, — сказал он, повернулся к безмолвно стоявшему тут же Жихареву, обнял и поцеловал его.

— Если бы меня любила так жена! — горестно прошептал Жихарев другу в ухо. — Какой ты счастливый! — И громко добавил: — Будь здоров! До свидания! Ты напрасно не веришь мне, я серьезно говорю, найду тебя.

— Да я ничего, — смутился Ершов и еще раз торопливо поцеловал жену, потерянно глядевшую на него снизу вверх полными слез глазами, и твердым, быстрым шагом направился к своему вагону. Черная недлинная тень его скользила по земле вслед за ним.

Солнце давно уже сдвинулось с полудня книзу, но светило все еще жарко. Люди не замечали ни солнца, ни жары: им не до того было.

Минуту спустя прогудел гудок паровоза, и вагоны тихо тронулись с места. И тогда стоявшим на платформе почудилось, что не поезд двинулся вперед, а они вместе с платформой поплыли назад.

— Лешенька! — вскрикнула Наташа истошным, не своим голосом и протянула обе руки к уходившему вагону. Ершов испуганно следил за нею, и ему показалось, что она сейчас упадет на перрон или бросится под поезд. Но к ней подскочил Жихарев и поддержал ее, что-то говоря ей. Потом он взял Наташу под руку и повел к вокзалу.

Книга вторая

ОНИ ШЛИ НА ФРОНТ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1

Вагон до отказа набит солдатами. Петр Филиппович Половнев вместе с сыном Васей сидит на полу в проеме дверей, свесив ноги. Едут на фронт. Мимо проносятся телеграфные столбы, поля, деревни. Вдруг Вася падает и катится под откос по крутой песчаной насыпи. Половнев выпрыгивает и бежит вслед. Бежит, бежит… совсем уж догоняет сына, а Вася, подняв руки, погружается в землю, как в воду. Весь, с головой и с поднятыми руками.

Петр Филиппович подбегает к тому месту. Пусто. Парня как не бывало…

…Пелагея толчком будит мужа.

— Чего кричишь-то? Приснилось что-нибудь?

Половнев просыпается. Фу, какой дурной сон! Рассказать Поле? Но она же запричитает: «Ой, к худу!»

Сам он не верит ни в приметы, ни в сны. Зачем же ее расстраивать?

А однажды приснилось еще страшнее и… правдоподобней. Будто наша рота пошла в атаку на немцев. Петр Филиппович и Вася в первом ряду атакующих. И вот прямо на Васю, выставив вперед штык, похожий на кинжал, мчится здоровенный красномордый немец с вытаращенными глазами. «Вася! Не зевай!» — предупреждает Петр Филиппович сына и бросается к нему на помощь. Но не успевает. С проколотой грудью Вася падает навзничь. «По неопытности погиб малый!»

…Опять жена толкает:

— Не стони!

…С тех пор как проводили молодежь на фронт, Половнев не знает покоя. Ночью иногда снились несуразные военные сны с боями, как в первую мировую войну, днем — тяжелые, мрачные думы: «До коих пор будем отступать?»

Но внешне он выглядел как всегда: уверенным, спокойным. По-прежнему вставал вместе с солнцем, наспех брился старой, источенной бритвой, завтракал и шел в кузницу с таким видом, будто у него самого и во всем мире все обстояло вполне благополучно. Нельзя, невозможно было ему — секретарю партийной организации — показывать перед людьми тоску по сыну, беспокойство за его жизнь, свои тревоги за события на фронте.

Подручным у Половнева теперь был колхозник Блинов Арсений Архипович — человек лет сорока пяти, малорослый, худощавый, с узкой козлиной бородкой. Работник старательный, нрава веселого, любит пошутить. Но Половневу в последнее время не до шуток, и он частенько останавливает его:

— Хватит, Арсей! Что-то мне не по нутру шуточки твои. Пора бы тебе посерьезней становиться. Молотком знай поприлежней и поточней орудуй!

С первых дней войны кузницу стали чаще навещать люди. Заходили как бы ненароком, без особого дела, вроде бы перекурить. Поздоровается такой посетитель, постоит минуту-другую и начнет крутить цигарку. Крутит медленно, не спеша, пристально наблюдает за работой кузнецов. Потом прикурит от уголька горна, попыхает синим дымком и будто невзначай спросит:

— Ну, какие  т а м  дела, Филиппыч?

Вопрос — о ходе войны.

Половнев, не переставая работать, рассказывал, что знал по газете «Правда» и сводкам Совинформбюро. А сводки каждый день Левитан своим гулким приятным басом читал неутешительные.

Старший конюх Родион Яковлевич Крутояров, выслушав Половнева, иной раз трудно вздыхал:

— Прет, окаянная сила!

— Нахально прет! — угрюмо соглашался Половнев, и темные, с проседью, подстриженные усы его нервно подрагивали. Немного помолчав, твердым, уверенным тоном добавлял: — Думаю, однако, недолго  е м у  переть. Угомонят  е г о!

Спокойнее, терпеливее других вел себя огородный бригадир Лаврен Евстратович Плугов. Он вопросов никаких не задавал, волнения заметного не проявлял. Обычно, зайдя и поздоровавшись с кузнецом, долго наблюдал, как искры окалины, сверкая, летят во все стороны из-под молота Блинова. Время от времени похваливал молотобойца:

— На вид ты, Арсюха, совсем-таки щуплый… в чем душа держится, а гвоздишь крепко! И проворность в тебе, прямо скажу, — молодецкая! От горна до наковальни словно лешак носишься. — А минут пять спустя, понаблюдав, рокочущим басом гудел: — Но до Алешки Ершова тебе, брат, далеко! Тот, бывало, как вдарит — вся кузня ходуном заходит.

— Погоди, наловчусь — и у меня ходуном заходит! — посмеивался Блинов, не переставая гвоздить молотком по куску железа, который Половнев держал клещами на наковальне, поворачивая с боку на бок.

Постояв минут двадцать, а то и все полчаса, Плугов проводил тыльной стороной ладони по своим непомерно длинным, густым усам табачного цвета, успокоительно басил:

— Я так думаю, Филиппыч, цыплят по осени считают! Того же не может быть, чтоб фашист верх взял над нами. Мы ему не Румыния и не Чехия… Мы — Советская Россия! Нас звон сколько!

— Ни в жисть! — весело откликался Блинов. — Слаба у него гайка, у колбасника. — И худое, со впалыми щеками, лицо его сияло озорной улыбкой.

Плугов, поплотней надвинув свой большой картуз с широким козырьком, прощался и неторопливым, но решительным шагом покидал кузницу.

Старый друг Половнева, почтальон Глеб Иванович Бубнов, любитель покурить на «чужбинку» и поспорить по злободневным вопросам политики, с первых дней войны встреч