с Половневым избегал и в кузню не заворачивал, обходил этот порядок села стороной. Газеты Половневу доставлял теперь не на работу, а на дом, когда там никого не было, просовывая их поверх двери в сенцы. Петр Филиппович понимал: Бубнов чувствует себя неловко, потому что пророчества его, будто Гитлер не собирается воевать против Советского Союза, не сбылись.

Однажды застал Глеба Ивановича у счетовода.

— Что же не заходишь погутарить? — спросил Половнев.

— Да как-то, видишь ли, не приходится… нету почты в тот порядок.

— А по огородам позади кузни чего же шастаешь? Значит, бывает почта! — добродушно усмехнулся Петр Филиппович.

Бубнов совсем смутился.

— Померещилось тебе…

— Подвел тебя Гитлер, подвел! — В черных глазах Половнева блеснула усмешка. — Вот ты и обходишь меня… Но зря! Такого и я не ожидал… Так что ты не обходи кузню, а то я по тебе скучаю. Опять же газетку мне лучше с утра посмотреть, а не в обед или вечером.

— Ладно-ть, — торопливо согласился Бубнов. — А Гитлер? Гитлер — дурак и идиот форменный, — вдруг вспылил он. — Обман этот боком ему вылезет. Он еще покается, да поздно будет.

— Может, и покается, а покамест жмет да жмет! — вставил счетовод Тугоухов, оторвавшись от книги учета трудодней и кладя на стол свою монументальную трубку.

Она таки нашлась, Демьян Фомич действительно забыл ее в буфете во время проводов сына на войну — спасибо буфетчику, взял и сохранил, а то ведь мог кто-нибудь из другого села подобрать, тогда ищи-свищи!

— Недолго ему жать, — возразил в сердцах Бубнов, взмахнув небольшим загорелым кулачком. — Скоро, скоро соберутся наши с силами… и придется ему пятки солидолом подмазывать… солидолом, а не маслом! До сала, до масла украинского мы его теперь не допустим. Не восемнадцатый год!

Половнев нахмурился:

— Опять ты за пророчества, Глеб Иваныч!

— При чем тут пророчества! — фистулой задорно вскрикнул Глеб Иванович. — Не пророчества, а научный прогноз! И самый правильный расчет. Сила наша больше? Больше!

— Ну, захаживай, захаживай в кузню-то, — дружелюбно сказал Половнев. — Потолкуем поподробней… а то мы тут мешаем Демьяну Фомичу.

2

Каждый день по утрам возле правления колхоза спозаранку толпились люди, нетерпеливо поглядывая на серый раструб запыленного репродуктора: ожидали сводок Совинформбюро. Огонь войны полыхал уже вовсю от Балтики до Черного моря. И хотя полыхал он где-то в отдаленности и никто из даниловцев и в мыслях не допускал, что языки его буйного пламени могут досягнуть и до здешних мест, — все волновались и горько переживали неудачи советских войск.

Прослушав сводку, долго не расходились, обсуждали ее. Некоторые были настроены очень мрачно и говорили, что, видно, дело пахнет табаком. Бьет немец наших, как волк ягнят.

Старик Голиков, приходивший к правлению чуть не раньше всех, обычно вступал в спор.

— Это как же понимать? — раздраженно говорил он.

— Понимай, как знаешь, — уныло отвечал ему пожилой колхозник Чекмасов, с темными, длинными, как у попа, волосами и пепельно-серой бородой. — Только дела у Советской власти — труба.

Наслушавшись мутных споров, Голиков однажды направился в кузницу, к зятю.

— Сурьезный разговор у меня, Филиппыч, — поздоровавшись, заявил он решительным тоном.

— Секретный? — спросил Половнев, заметив, что тесть покосился на Блинова.

— Да секрета большого нет, а все же…

— Тогда пойдем наружу.

Вышли, сели на дубовый кругляк. Голиков, пристально вглядываясь в зятя, с пристрастием спросил:

— Партейный секретарь по колхозу — ты у нас?

— Я. А что такое?

— Тебе известно, что на деревне деется?

— Чего же на ней деется?

— Смущение в народе, вот что! — проворчал Голиков.

И рассказал о разговорах, какие ведутся у репродуктора.

— Так что же, по-твоему, запретить разговоры?

— Не запретить, пресекать, которые вредные, — сурово сказал Голиков.

Половнев пожал плечами:

— Но при чем же тут партийный секретарь?

— Я к тому, Петр Филиппыч, что ты партейный секретарь, а ничего не знаешь… и не вникаешь.

— Да все мне известно, все! — досадливо поморщился Половнев. — Но что я могу? Дела-то на фронте всамделе плохие.

— А почему плохие? — Голиков опять требовательным взглядом уставился на зятя.

— Вот уж чего не знаю, того не знаю! И по совести сказать, батя, и не понимаю.

— Ты это брось! — Голиков строго погрозил желтоватым, как восковая свеча, пальцем. — Как это не понимаешь? Должон знать и понимать и народу растолковывать — отчего и почему война и что на фронте деется! Пришел бы к тому лепродуктору, ну хотя бы когда сводку читают… да и сказал: так, мол, и так, дорогие гражданы! Помнишь, как говорил в старину, когда с белыми воевали или когда кулаков раскулачивали?

— Да все некогда, — неуверенно оправдывался Половнев. — Это ты правильно… объяснять бы надо… Но с другой стороны, что я скажу?

— Ну, если сам не знаешь — пошли кого пограмотней… к примеру, учителя, который у Поли молоко берет… как его — Владим Сергеич или Сергей Владимыч.

— Тоболина? Сергея Владимировича?

— Его самого… Человек с понятием, и народ его уважает… пускай к сводкам пояснения делает.

— Мысль твоя верная, батя. Спасибо за подсказку.

Когда тесть ушел, Половнев задумался. Объяснять надо… Но что скажет народу и товарищ Тоболин? Кроме сводок, ему ведь тоже ничего не известно. «Товарища Демина спросить бы… Он-то, наверно, побольше нас знает».

3

И на другой день, ранним утром, оставив в кузнице одного Блинова, Петр Филиппович Половнев отправился в Александровку, к первому секретарю райкома партии Демину.

До станции железной дороги пошел пешком. Конечно, председатель колхоза дал бы ему лошадь, можно было в Александровку поехать на ней, а не поездом, но тогда Дмитрий Ульянович и сам наверняка увязался бы. Половневу же хотелось поговорить с секретарем райкома без свидетелей, с глазу на глаз, потому что, кроме общего, был у него к Демину и личный вопрос.

Колосистая рожь, поверху уже сильно пожелтевшая, тихо покачивалась, отливая тусклым золотом под косыми лучами восходящего солнца.

Половнев высмотрел покрупней четырехгранный колос, сорвал его, — крупный, длинный и усатый, как ячмень. Вылущил несколько зерен на ладонь, бросил их в рот. Полные, но мягковатые еще! А вкус какой! Дух какой! Потом осторожно вылущил из колоса остальные, сосчитал. Вместе со съеденными получалось около полсотни в колосе. Высокий урожай будет в этом году! Убрать бы его без потерь! Но как, с кем? Народу-то в колхозе ой как здорово поубавилось.

Вились вокруг белогрудые ласточки, стрижи, черные как уголь.

Обочь дороги лопушились зеленые крупные листья подорожника, белела ромашка, и приятный дух ее, смешанный с запахом полыни, тревожил душу.

А в небе стыли легкие фарфоровые полоски нежных ребристых облаков, чуточку розовевших на солнце. Спокойно, тихо и удивительно хорошо было кругом, и Половнев был доволен,