что пошел пешком: не часто ему доводилось бывать на полях, — в кузне всегда есть такая срочная работа, которая мешает вырваться. В то же время не покидали его тревожные мысли о войне. Здесь тихо, а где-то, за сотни километров отсюда, льется кровь.

«Двадцать четыре года назад Советская власть призвала все государства и народы к миру. И как в стенку горох! Не хотят буржуи мирной жизни. Опять задумали Советскую власть свалить!»

4

Когда вступил на тропинку, со всех сторон окружила его высокая рожь и скрыла, и сам он теперь ничего, кроме ржи, впереди не видел, и его не было видно. Поэтому и не заметил, как столкнулся с Аникеем Травушкиным носом к носу. Тропиночка была очень узенькая, и, чтоб разминуться, кому-то надо было хоть на полшага ступить в сторону, в рожь.

Половнев от удивления чуть не вскрикнул: никак не ожидал в такой ранний час встретиться тут с этим человеком.

Травушкин тоже с растерянным видом остановился, а потом заулыбался, приветственно снял черную старинную фуражку. Наверно, с древних царских времен она и сохранилась. Бережет. Надевает, лишь когда в город едет.

— Вот не чаял встретиться, — радушно улыбаясь, заговорил Травушкин. — Здравствуй, Петр Филиппыч!

И, надев фуражку, протянул руку.

— Здравствуй! — глуховато сказал Половнев, чувствуя себя не совсем ладно.

В жизни никогда они не здоровались друг с другом этак-то, а тут вишь как получилось — о н  протягивает, а тебе вроде и деваться некуда.

— Из города приехал… у сыновей был, — развязно продолжал Травушкин. — Да задержался маленько… ругать, наверно, будет Митрий Ульяныч, хотя на току делов-то особенных, поди, и нету покамест. А тут — война! Ждал, что сыновей возьмут. В городе столпотворение. По улицам — солдаты, на вокзале — солдаты. И все призывают и призывают. Но моих в военкомат пока не звали… Хотя взять могут только Макара, Андрюха же, наверно, освобождение получит. Он ведь ученым стал, а ученых, говорят, не будут призывать. Закуривай! — Вытащил из кармана черного пиджака коробку папирос «Беломорканал». — Макар снабдил в дорогу. На, говорит, папаша. Хотя я теперь до курева не особенный охотник, но взял… Думаю, хорошие папироски… пригодятся… Может, угостить кого… Вот и довелось.

Половнев не нашел в себе силы и папироску оттолкнуть. Взял тремя пальцами, слегка помял ее, пристально разглядывая, потом вынул свою самодельную зажигалку из винтовочного патрона, нажал на колесико. Вспыхнул еле заметный голубоватый огонек. Закурили. Можно было бы теперь и разойтись.

— Ну, а твой Василий — как? — спросил Травушкин, пустив тонкой струйкой дым сложенными в трубку полными губами, не уступая дороги. Он явно настроен был на «дружественный» разговор.

— Давно проводил, — Половнев махнул рукой. — У нас тут всех парней взяли, да и мужиков тоже берут.

Травушкин старше Половнева лет на шесть, на семь, но вид у него моложавый, лицо полное, свежее, румяное, с густым ровным загаром, с тонкими, еле заметными морщинками возле зеленоватых глаз, слегка прищуренных. Коренастый, плотный, малорослый — он стоял перед Половневым, как в сказке мужичок-лесовичок, с благожелательной улыбкой.

Петр Филиппович, пыхнув дымом, выжидательно смотрел на него, думая про себя: «Сейчас, гляди, начнет балакать о своем Андрюшке, со сватовством подъезжать…»

Но Аникей Панфилович повел речь совсем о другом.

— Беда-то, Филиппыч, какая свалилась на Расею: наступает и наступает герман! — сказал он, щурясь от солнца, которое уже поднялось над дальним краем поля и светило Травушкину прямо в лицо. — А Красной Армии, похоже, и остановить его нечем. Что же это такое? — Лицо Травушкина сделалось вдруг очень скорбным. — Минск, говорят, захватили… Ведь этак гитлер и Москву заберет, как тот Наплевон. Тогда чего же получается? Какое твое партейной мнение насчет фронта?

Половнев глубоко затянулся папиросным дымом, задумчиво глядя на новые, немножко запыленные сапоги Травушкина. «Отмахнуться, не отвечать? Сказать, что спешу к поезду? Но до поезда еще больше часа. Надо ответить… о б я з а н  я ему ответить».

— А если я вот сейчас двину тебя по уху, — после длительной паузы проговорил он, выпрямляясь и хмуро глядя на Аникея Панфиловича черными, мрачно заблестевшими глазами. — Ты, пожалуй, на ногах не устоишь.

— Да за что же меня? — оторопело посмотрел на него Травушкин. — Я же ничего такого… За Расею душа болит. Каким бы ты меня ни считал, Филиппыч, я же русский все-таки… не англичан и не француз какой-нибудь.

— Не понял ты меня! Я к примеру… Идешь ты, скажем, по улице ночью, в темноте… а я из-за угла налетаю — и раз тебя, раз! Нежданно-негаданно. Натурально — ты с катушек долой. Станешь подниматься — я снова. Так вот и на фронте сейчас. Он же не объявляя войны, втихомолку, бандит!

— То верно, то верно! — поняв сравнение, поспешно согласился Травушкин. — Только вот горе: так, поди, и не даст подняться! Будет и будет гвоздить и гнать нас до самой аж Москвы, а потом и Москву заберет.

Он испытующе посмотрел на Половнева. Видимо, его особенно интересовало, как Половнев относится к судьбе столицы.

Петр Филиппович скомкал недокуренную папиросу, рывком швырнул ее наземь, сердито насупился.

— Москвы не отдадим. Об этом и думать нечего. Все силы соберем, отразим!..

— Дай бог, дай бог! — скороговоркой забормотал Травушкин. — Тебе, партейному человеку, конечно, видней… А я, признаться, загорюнился было… А ты, Филиппыч, далеко собрался-то?

— В район.

— Ну, извиняй, что задержал. — Травушкин осторожно посторонился на шаг, чтоб рожь не помять, уступая Половневу часть тропинки. — Всего тебе хорошего, Филиппыч. По партейным делам, видно?

— Да! — суховато ответил Половнев.

И они разошлись. «Почему он завел разговор о войне? Почему насчет Москвы допытывался? — размышлял Петр Филиппович, убыстряя шаг. — А и трусоват же ты, Аникей Панфилов, трусоват, хоть и русский. Показалось, что хочу ударить, — так аж побледнел. На кой леший мне теперь бить тебя! Встретились бы мы этак-то на узкой тропинке один на один в тридцатом, когда ты народ мутил и пугал, что при колхозах все будут спать под одним одеялом, из одного корыта есть, как свиньи, — может, и не утерпел бы, саданул раза два-три!»

5

В Александровку Половнев приехал на тормозной площадке товарного поезда и в половине восьмого подходил уже к райкому партии — кирпичному двухэтажному зданию под железной зеленой крышей, с большими, в сажень, окнами. Стояло оно на пригорке, немного в стороне от одноэтажных небольших домов степного села. Широкие стекла райкома полыхали, переливались золотыми огнями отраженного солнца. Перед зданием, привязанные к пряслам, махали хвостами три лошади — одна буланая, две гнедые, на всех лошадях — темно-желтые седла. Наверно, люди приехали по делам из дальних сел.

…Хотя было рановато, рабочий день еще не начинался, в