взял с собою, сказав, что там станет на учет, то Наташа решила: призовут Алешу в городе. И все же весь день в то воскресенье она ждала мужа домой: ведь, наверно, можно сначала приехать попрощаться, потом уж идти в военкомат.

К вечеру всей Даниловке стало известно, что большинство ровесников Ершова мобилизовано, и Наташа поняла: не сможет, не успеет Алеша в Даниловку.

В понедельник до свету она отнесла Катю своей матери, а сама заспешила на рабочий поезд, проходивший станцию в четвертом часу утра. Подходя к станции, Наташа услышала отдаленный гул колес, увидела серые клубы паровозного дыма и припустилась бегом. Наверно, опоздала бы, если б побежала к кассе за билетом, но о билете она вгорячах даже не подумала и на ходу вскочила на подножку, обронив при этом свой небольшой узел, покатившийся по платформе рядом с вагоном, словно футбольный мяч. К счастью, проводник следующего вагона, мужчина лет тридцати пяти, спрыгнул и поднял его, а когда поезд миновал стрелки, принес Наташе, стоявшей в тамбуре, еще не отдышавшейся и не опомнившейся от страха: могла и сама под колеса угодить. Она приняла узел и поблагодарила проводника. Видимо, он был хороший и добрый человек — даже билета не спросил, чего особенно боялась Наташа: без билета могут высадить на следующей станции, и тогда в город попадешь только к вечеру, — он лишь пожурил ее, очень деликатно объяснив, что не умеючи нельзя на ходу садиться в вагон, — счастье ее, что поезд только тронулся.

Ей удалось занять место у окна. Узел свой она обмахнула от пыли и положила рядом с собой, к стенке, чтобы кто-нибудь по ошибке или по глупой привычке «путать свое с чужим» не стащил его: после того как она чуть не лишилась узла, он стал ей еще дороже, хотя, в сущности, ничего дорогого в нем не было: десятка три яиц, сваренных вкрутую, пара чисто вымытых и отутюженных носков, четыре носовых платка и две пары новеньких портянок из замашного полотна. Все это было, по мнению Наташи, крайне необходимо для Алеши на первых порах его боевой красноармейской жизни, не говоря уже о том, что с пустыми руками ей было бы просто неловко встретиться с мужем. Посидев, она проверила, не побились ли яйца, оказалось, только у некоторых скорлупа немного помялась.

Вагон представлял собой простой зал с сиденьями по обе стороны и проходом посередине. Под потолком тускло светились две электрические лампочки. Едва поезд проследовал за выходной семафор, лампочки, немного поморгав, погасли. И тогда Наташа увидела: далеко-далеко, над темно-синими увалами степи, всходило солнце — мутно-красное, невеселое, какое-то недоспавшее.

Скоро поезд вошел в Князев лес, тянувшийся почти до самого города, километров на пятьдесят с лишним. В вагоне стало сумрачно, тоскливо.

Народу было еще немного, обычно пассажиров прибавлялось на следующих станциях.

Наташе не раз приходилось ездить этим поездом. Бывало, люди ехали молча, дремали, а некоторые, растянувшись на свободных лавочках, крепко спали, используя утренние часы для отдыха, — возил-то поезд главным образом рабочих.

Сегодня никто не спал, слышались разговоры о войне, о разбойничьих налетах фашистов на такие тыловые города, как Одесса, Киев, Минск, о мобилизации. Кое-кто высказывался в том смысле, что немца скоро остановят и погонят назад. Были и такие, которые уверяли, что это не война, а пограничный конфликт. Но их резко обрывали: какой же это конфликт, если они на много километров по всей линии, от моря до моря, продвинулись и далекие от границы города бомбят?

Наташа жадно вслушивалась. Ей особенно по душе было соображение, что это не война, а конфликт. Она повернулась лицом к говорившему, сидевшему позади нее, чтобы получше послушать и разглядеть его. Но разглядеть в сумраке невозможно было, угадывалось только, что человек это немолодой и с усами.

Поезд, гулко грохоча, все шел и шел сквозь лес. Солнце еще не проникало в чащу деревьев, устойчивый мрак чем дальше от опушки, тем был непроницаемей и казался загадочным и жутким, как в сказках с Бабой Ягой и Соловьем-разбойником.

Мысли одна тяжелей другой осаждали Наташу, возьмут Алешу на войну — и прощай хорошая, счастливая жизнь в городе, о которой неотступно мечталось в последние дни, которая вот-вот должна была наступить. На войне Алешу могут и убить. Тогда они с Катей станут совсем несчастными, сиротами. Правда, у Наташи есть отец и мать, но она уже как-то отдалилась от них, срослась душой с мужем и считала, что родней и ближе его нет у нее никого на свете и быть не может.

И вдруг подумала: а где она будет искать его? Куда идти? В военкомат, в редакцию? Из писем знала, что работает Алеша в газете, а живет в гостинице. Но в какой гостинице? На какой улице? Зачем она едет? Всего две открытки и одно письмо написал он ей, и адреса точного не сообщал, и сам глаз не показывал уже больше месяца. Ой, неспроста это! Разве так не могло случиться, что приглянулась ему в городе какая-нибудь девушка с образованием, красивая, которая по-городскому разговаривает и одевается, у которой чистенькие, мягкие ручки, не то что у Наташи — в мозолях, потрескавшиеся от прополки и прочих грязных работ деревенских. И когда она так подумала, ей захотелось вернуться домой. Она же не перенесет, если увидит, что Алеша будет недоволен ее неожиданным приездом.

После третьей остановки в вагоне народу стало уже полным-полно. Солнце теперь поднялось и жарко нагревало стекла. Пооткрывали окна, в них потянуло свежим ветерком, разгонявшим табачный дым и духоту.

Наташа по-прежнему смотрела в окно, и уже не мрак был между деревьями, а голубоватые полосы света, медленно завивавшиеся шелковыми лентами между темных стволов сосен и ярко-белых берез, тихо кружившихся словно девки в танце. Сидевшая рядом с ней пожилая женщина прислонилась головой к ее плечу и спала. Наташе было жалко женщину, и она боялась пошевелиться, чтоб не разбудить ее. Женщина в годах, наморилась, похоже; пускай поспит и силенок наберется для городской колготы и хождения по магазинам в поисках ситца и сатина.

Когда женщина проснулась, Наташа спросила, зачем она едет в город. Та поправила на голове черный в белую горошинку платок, сбившийся, пока она спала, и сказала, что в городе живет ее сын, которого, наверно, мобилизуют, и она едет повидаться с ним, так как сам, конечно, он приехать в деревню не сможет — не пустят его в такое время. Проклятый фашист топчет уже нашу землю, солдатам надо торопиться на сражение с неприятелем.

И белесые брови