— Тополя начали цвести, — повторил он, как будто что-то высматривая вдали.

— Я знаю, — сказала Ева, не совсем понимая, к чему он это сказал.

Некоторое время молчали.

— Бесовцев — парень с большой силой воли, — тут же сменил тему Саваоф Теодорович, не сводя глаз с горизонта, — но иногда ему нужно «выпустить пар». Всем нам, какими бы сильными мы ни были, иногда нужно сделать «перезагрузку». Бесовцев находит успокоение в разбушевавшейся стихии.

Тополиный пух, летним снегом покрывающий зелёные островки травы, всё летел и летел откуда-то с деревьев, которыми была усажена извилистая дорога, свернувшаяся, как змея, в колечко у подножия больницы. Он плотным ковром застлал асфальтовое полотно, скопился, словно срезанная с овцы шерсть, по обочинам дороги, забился во всевозможные щели между домами, камнями и плитами и на какое-то мгновение превратил жёсткие каменные склоны гор в одну большую подушку.

— Когда у Бесовцева плохое настроение, он устраивает шторм, и тогда горе тому, кто вышел в тот день из дома, — продолжал между тем Саваоф Теодорович. — Его гнев оборачивается для людей шквалистым, сбивающим с ног ветром, косым острым дождём, режущим кожу, колким мелким снегом или царапающим лицо градом. Когда он в печали, на земле наступает потоп: ливни льют как из ведра, не прекращаются неделями… Не такой, как когда-то, конечно. А когда он радуется, то на земле наступает зима… Он очень любит снег, и, если он хочет устроить метель, даже лето ему не помеха. В любой другой раз ты бы услышала в новостях про очередную аномалию погоды, но не сегодня… Сегодня он счастлив, а потому не будет морозить землю…

И вдруг тополиный пух стал прибывать: его становилось всё больше и больше, словно кто-то вдруг рассыпал огромный мешок разорванной в клочки ваты. Вот он закрыл собой Чёрное, почти чернильное море с его белыми кудрявыми барашками волн, похоронил под собой сад с его тёмными свечками кипарисов и японскими, словно нарисованными тушью силуэтами кедров, даже превратил купол голубого неба в один серовато-белый холст, на котором только остались большими полупрозрачными пятнами шапки равнодушных гор.

— По-моему, ты когда-то спрашивала, как его зовут. Его зовут Даат. У этого имени два значения: «познание» и «бездна». Иронично, что одно так часто влечёт за собой другое… Но он не очень любит, когда его называют по имени. Бесовцев — имя, которое он дал сам себе и которое полностью отражает его. Он так его любит… Бесовцев обладает такой силой духа, что её можно ставить в пример ангелам… Он смог подняться от самых низов до немыслимых высот, и при этом он никогда не стесняется своего происхождения. Он служит примером для всех нас…

Они ещё долго сидели на краю крыши и смотрели на эту странную метель из тополиного пуха. А он всё падал и падал: он кружился в небе, словно настоящие снежинки, летел то вниз, то вверх, то как-то по диагонали и снова вниз, к земле, которая уже успела забыть, что значит зима. Ева подумала, как красиво где-то в декабре снежинки танцуют «Вальс цветов», хотя они даже не знают, что такое цветы, им посчастливилось увидеть разве что подснежники, но потом они растаяли с наступлением весны. А цветы, в свою очередь, никогда не знали снега, несмотря на то что одуванчики разлетаются на летнем ветру маленькими пушинками-снежинками… Вот о чём думала Ева. Наверное, она задремала, но в какой-то момент среди плотной белой ваты тополиного пуха ей показался худощавый силуэт: он танцевал где-то над морем, раскинув руки в разные стороны и подставив лицо летней вате, словно дождю, и, Ева нисколько не сомневалась в этом, был абсолютно счастлив. Он взмахивал руками в эмоциональном порыве, и эта почти безумная радость, не находящая себе места в душе и оттого ищущая выхода из тесной грудной клетки, вырывалась в потоке чистой бесконечной энергии, которая заставляла тополиный пух валить с ещё большей силой. Еве даже показалось, что она может видеть его лицо: оно было безумно, но безумно в хорошем смысле, безумно от того, что заветная мечта, о которой когда-то он мог думать только как о мечте, может быть, даже несбыточной, наконец-то осуществилась, и немного истеричный смех, который вырывался из ослабшего горла, был тому лучшим подтверждением.

— Что случилось?

Саваоф Теодорович понял, о чём спросила Ева.

— Она сказала «да».

Глава 28. Любитель лошадей

Писатель вышел из дверей психиатрической больницы Николая Чудотворца и некоторое время стоял в проходе, пока глаза не привыкли к яркому свету. Полуденное солнце уже преодолело ключевую точку зенита и теперь, постепенно ускоряясь, катилось к противоположной линии горизонта, туда, где весело играли в его лучах морские барашки. Писатель, прищурившись и задрав голову кверху, посмотрел куда-то на горы и быстрым шагом направился к выходу из больницы.

Проскользнув за ворота, он остановился в раздумьях. Можно было пойти в парк, в этот замечательный лабиринт из кедров, платанов и розовых кустов, который ему так нравился, а можно было пойти в горы, которые нравились ему ещё больше. Дикость, безлюдность этих живописных мест подкупала его, манила, словно драгоценное сокровище, и он в очередной раз не смог устоять перед её притяжением. Он никогда не мог им противиться, да и зачем?..

Перебежав в не очень положенном месте практически пустую дорогу, Писатель пошёл вдоль обочины вправо. Лицо его было сумрачно и будто напряжённо, однако не лишено привычной для него задумчивости с ноткой отстранённости. Все его движения были какие-то резкие и дёрганные: он шёл быстро и постоянно оборачивался назад, словно боялся, что его кто-нибудь может увидеть, однако за ним никто не следовал и не следил и он был абсолютно один посреди пустой дороги где-то в горах Крыма.

Наконец, за очередным поворотом Писатель увидел на первый взгляд совсем неприметный проход, образованный двумя старыми, давно уже не цветущими тополями. Их рассохшиеся старые ветки переплелись между собой и тем самым ещё больше напоминали дверной проём, в котором разве что не хватало облупившейся коры в качестве двери; узенькая тропка сначала уходила резко вниз, петляла там по вечно сырым оврагам, периодически теряясь в прошлогодней порыжевшей хвое, а затем будто набирала силу, расширялась и шла вверх, прямо в гору.

Только когда Писатель, никем не замеченный, проскользнул под своды старых-старых сосен и дорога, изредка оглашаемая шуршанием проезжающих машин, осталась позади, его лицо наконец-то расслабилось, и он пошёл более спокойно. Солнце проникало здесь сквозь сетку хвои мелкими квадратиками