себя чувствуешь? — подбегая к постели, спросила она. — Как я рада, что ты уже поправляешься...

— Прости меня, — начал он, виновато отводя в сторону глаза. — Плохое письмо привез тебе...

Марта не сразу поняла, о чем говорит Егор, и от нахлынувших чувств у нее слегка дрогнули губы. Егорка, заметив это, тяжело вздохнул и прежним тоном продолжал:

— Жаль мне тебя, Марточка... Я, как только глянул на конверт, сразу понял, что плохое письмо. Ведь я секрет знаю...

— Да что ты, Егорушка, письмо очень хорошее.

Егорка перебил:

— Почему ты такая печальная?

— Я очень беспокоилась за тебя, говорили, что ты упал в пропасть, погиб...

— А Павлик? — Он уставился на Марту расширенными глазами.

— Жив Павлик. А письмо это от командира его батальона, он поздравляет меня. Павлика орденом наградили.

— Что-о-о? — спросил Егорка. — Повтори, пожалуйста.

И Марта слово в слово повторила ему все, что было в письме. Она видела, как счастливо заулыбалось Егоркино лицо, и сама, преисполненная счастья, обняла Егорушку, крепко поцеловала:

— Хорошо, что он живой! — воскликнул Егорка. — Пиши письмо Павлику, и за меня, Марта, пиши. Я сегодня же отвезу на почту...

— Да что ты, Егорушка! Ты лежи, поправляйся, а когда совсем выздоровеешь, и я поеду с тобой в Тальниковый. Ладно?

— Верно, поедешь? — не веря ее словам, спросил он. — Скажи, поедешь?

— Конечно.

— А не будет тебе страшно?

— Нет, с тобой, Егорка, не будет страшно! — сказала Марта и, чувствуя, что сейчас заплачет, выбежала в коридор.

Назавтра пришла на имя Егорки срочная телеграмма от начальника областного управления связи. Начальник благодарил почтальона Солодякова Егора Петровича за мужество, проявленное при спасении почты, наградил его знаком отличия и ручными часами.

В первый свой рейс после болезни Егор отправился в Тальниковый вместе с Мартой Левидовой.

Лебединое озеро

Сразу же за большим перекатом, где протока с грохотом мчится по валунам, на катере заглох мотор. К счастью, у нас были с собой весла, а до песчаной косы, видневшейся вдали, — не так уже далеко.

Протока была не очень широкая, но довольно быстрая, и править простыми веслами буксирный катер, да еще против течения, довольно хлопотно. Старшина злился, нервничал, ругал своего напарника, который передал ему вахту, не предупредив, что «барахлит» мотор; словом, мне жаль было смотреть на Федора Колесника, еще недавно веселого, уверенного в себе моряка. Вот уже четвертый год Федор обслуживает ставные невода, исколесил вдоль и поперек низовье Амура, его многочисленные протоки, и никогда у него не случалось никакой аварии. И вдруг...

Как только мы пристали к песчаной косе, Колесник, сбросив с себя брезентовую куртку и засучив рукава, взялся ремонтировать мотор. Добрых два часа провозился он, измазавшись в мазуте и копоти, но ничего у него не вышло.

На тайгу упали сумерки.

— Ладно, разводи костер, — сказал он, — завтра чуть свет снова возьмусь за дело. Ежели не получится, пройдем тайгой до Чуйки; может, чей-нибудь катер простучит, — попрошу моториста, чтобы помог...

— А что это за Чуйка такая?

— Нерестовая речка. Кстати, нынче самое время хода кеты, увидишь зрелище, как говорится.

Через четверть часа запылал костер. Мы наскоро перекусили, разложили у огня медвежью шкуру, которую всегда возил с собой старшина, и улеглись. Федор заснул сразу, а мне почему-то не спалось.

Едва стало светать — мы уже были на ногах. Затоптали остатки костра, чтобы ветер ни одной искорки не унес в лесные заросли (лето нынче засушливое), и налегке отправились к Чуйке. Ее излучина, по словам Колесника, была в двух-трех километрах отсюда.

Шли последние дни августа, и обычные в эту пору белые утренние туманы клубились между деревьями, обволакивая кусты и молодой подлесок так, что не видно было тропинки. Через каждые десять — пятнадцать шагов мы останавливались, гадали, куда идти дальше. Но солнце упрямо поднималось над тайгой, и туман постепенно редел. То здесь, то там открывались узкие просеки, по которым, видимо, и до нас люди ходили кратчайшим путем на Чуйку. Тайга была мокрая от ночной росы. Стоило задеть какую-нибудь ветку — и на голову сыпались прохладные, как после дождя, крупные капли. Особенно проняло сыростью траву, мы шлепали по лужинам, разбрызгивая тяжелыми кирзовыми сапогами зеленоватую лягушечью воду. Не беда! Пока доберемся до Чуйки, взойдет солнце, быстро обсохнем. Лишь бы только встретить чей-нибудь катер! Честно говоря, на этот раз я не только не жалел, что мы застряли в пути, а даже радовался, что увижу нерестовую речку в самую пору рунного хода кеты.

Когда мы через час подходили к Чуйке, сквозь густые заросли краснотала слышны были энергичные всплески, словно там рассекали веслом воду. Потом всплески переросли в шорох, словно бат или оморочка попали на мель.

— В самый раз успели, — сказал возбужденно Федор. — В Чуйку косяк рыбы вошел...

Кета, одна из пород лососевых, шла на нерест. Она двигалась плотной массой против быстрого течения. В излучине река была очень узкая, и рыба кидалась на отмели и камни, тащилась по шершавому песку и гальке, в кровь раздирая кожу на брюхе. Попадая в мелкие ручейки, она вытесняла из них воду и, оставшись на суше, задыхалась.

Рассвет все шире занимался над лесом, и кета пошла еще гуще. Чуйка уже, казалось, не вмещала всю массу обезумевшей рыбы, стремившейся как можно быстрее подняться вверх. Из воды торчали разноцветные плавники — розовые, лиловые и желтые. На вздыбленные спины лососей садились чайки, которые, вероятно, сопровождали их от самого лимана и безжалостно клевали. Часы лососей были сочтены, и они неудержимо стремились вперед, к родному нерестилищу. Это была уже не та красивая рыба с жирным нагульным телом, какую мы видели в устье Амура. Истратив все свои силы в утомительном четырехсоткилометровом пути против течения, она потеряла свою блестящую серебристо-белую окраску и превратилась в лиловую. Тело ее с боков сплющилось, стало дряблым, а у самцов на спине вырос горб.

Отыскав в грунте речки укромное место, самка хвостом, головой, брюшком вырывала небольшую ямку и выметывала туда икру. Тут же подплывал самец и поливал икру моло́ками. Последние