— Сколько же вернулось обратно в озеро на нерест?

— Из двухсот рыб, рожденных в инкубаторе, возвращается не меньше одной-двух.

— Ведь это мало, почти ничего!

Нина Петровна предлагает заняться простой арифметикой: итак, выпускают в океан двадцать пять миллионов рыб.

Из каждых двухсот вернулась одна. Если разделить двадцать пять миллионов на двести, — получится сто двадцать пять тысяч. Средний вес каждой рыбы не менее трех килограммов. Умножив сто двадцать пять тысяч на три, получаем триста семьдесят пять тысяч килограммов, или три тысячи семьсот пятьдесят центнеров...

— Все же это не так много, — настаиваю я. — Всего половина годового плана ставного морского невода.

— Допустим, — с жаром перебивает она. — Допустим, что так. А вы забыли, сколько миллионов рыб спасают, расчистив для них нерестовую площадь? Вылавливая излишки для искусственного разведения, мы создаем для сотен тысяч рыб нормальные условия нереста. Сколько сот миллионов икринок закладывают они в грунте озера? Даже если из пяти икринок даст потомство только одна, и то получится внушительное количество. И прошу вас не забывать, что таких заводов, как наш, пока еще слишком мало.

— А как живут лососи в море в течение этих трех-четырех лет? Куда же деваются остальные сто девяносто девять рыб, что не вернулись в Тихое озеро? Может быть, они погибли, став жертвой прожорливых хищников?

Нина Петровна разводит руками.

А я про себя думаю: «Если еще не до конца разгадана тайна нерестовой речки, которая в ясный день просматривается до самого дна, — что же можно сказать о темных глубинах океана?»

Вечером, когда над сопками догорал закат и озеро, отражая его, сделалось розовым, мы сидели на холмистом берегу, и Нина Петровна рассказывала о долине реки Камчатки, где она четыре года работала в питомнике на озере Ушки.

— Почему Ушки?

— Местные жители почему-то назвали его так. Озеро лучше назвать Лебединым.

— Там тоже зимуют лебеди?

— В Ушках их тысячи. Озеро не замерзает даже в лютую зиму. Оно огромно, раза в три больше Тихого. Помню, как старый сторож Алексей Петрович все уговаривал меня, чтобы я бросила возиться с мальками, а занялась разведением лебедей. «Давай, дочка, лебединый инкубатор соорудим. Лебедь — украшение жизни человеческой». Хороший был старик Петрович. Когда я впервые попала в Ушки, он приютил меня у себя, ходил за мной по пятам, чтобы в лесу не заблудилась. Очень я к нему привязалась. Ведь дедушка был одинок. О том, как он сорок лет назад попал в эту глушь, почему-то никому не говорил. Знала только, что всю Камчатку исходил он и все не мог выбрать себе места по душе. А когда однажды забрел в Ушки — успокоился. «Если бы летом пришел сюда, тоже не задержался бы на озере, — рассказывал дедушка. — А я в феврале прибыл, на собачках. Как увидел на озере сразу, может, тысячу лебедей — все! Понял, что тут мое место! С тех пор, дочка, и живу в Ушках. Прежде, до рыборазвода, только одна моя хатка на берегу и стояла».

— Жив Алексей Петрович?

— Нет, умер. После его смерти я и уехала из Ушков.

— Сколько было лет Петровичу?

— Под восемьдесят. Он бы еще жил, да вот испугался, что лебеди больше не прилетят в Ушки. И верно, одну зиму их не было, а потом снова прилетели зимовать, но дедушке уже не суждено было увидеть их. — И, помолчав, добавила: — Тогда и мои мальки погибли — целый годовой выводок...

Было это в феврале.

С вечера разыгралась пурга. Когда Алексей Петрович вышел на двор, чтобы задать лошадям овес, дедушку, как пушинку, сдуло с крыльца. С трудом поднявшись, он кое-как добрался до сарая, а когда вернулся домой — почувствовал боль в пояснице. Залез на теплую печь, но сон не шел. На улице творилось что-то ужасное: казалось, дикие звери сбежались из тайги и на все голоса воют под окном.

Чуть забрезжил рассвет, Петрович, превозмогая боль, поднялся, надел меховую куртку, шапку-ушанку, но долго не мог открыть дверь — так ее завалило снаружи снегом. А когда наконец открыл и шагнул через порог — обмер со страху. Небо затянуто густой черной тучей, и такой грохот вокруг, будто с высоких сопок сбрасывают пустые бочки. Потом по всему горизонту полоснуло темно-багровое пламя. Тут же старик заметил, что и снег черен и скрипит под ногами так, будто он посыпан битым стеклом.

— Господи ты боже мой! — воскликнул он. — То ж вулкан заговорил. — И кинулся навстречу ветру узнать, не случилось ли что с лебедями, которые вчера, едва зашло солнце, огромной белой стаей заняли чуть ли не все озеро.

Когда Алексей Петрович добежал до берега, небо из края в край бушевало огнем и на озеро падал густой дождь вулканического пепла. В воздухе было душно. Пахло серой и газами. Какие-то черные птицы метались из стороны в сторону, искали выхода из этого пылающего ада и, ничего не отыскав, камнем падали на черное озеро.

Петрович не сразу догадался, что это лебеди, покрытые сажей, лебеди, которых он любил больше всего на свете! «Милые вы мои!» — закричал старик и заметался по берегу. Он боялся, что лебеди или погибнут, или, вырвавшись отсюда, уже никогда не вернутся в Ушки.

Он подбежал к чугунному билу, висевшему около малькового питомника, схватил кусок железа и изо всех сил принялся колотить. Он стучал долго, созывая людей, совершенно забыв, что в доме одна Нина Петровна, — помощницы ее уехали в отпуск.

Выбежав по тревоге на улицу, Нина Петровна первым делом подумала о мальках, недавно выпущенных из питомника в грунт озера. Шутка ли — весь годовой выводок: около двадцати миллионов рыбок! Если в озеро попала вулканическая сера и отравила воду — мальки погибли!

— Алексей Петрович! Алексей Петрович!

Но никто не откликался.

Нина Петровна подбежала к берегу, быстро отвязала с причального колышка бат, прыгнула в него и, схватив весла, изо всех сил принялась грести. Лодка двигалась медленно, и не озерная вода плескалась за бортами, а сухо, неприятно шуршал пепел, толстым слоем лежавший на поверхности озера.

«Всё, погибли мальки!» — решила она, заметив в чистых разводьях всплывших рыбок.