несчастная? — чуть ли не всхлипывая, спросила Инка. — Ехала из самого Тамбова на самый Дальний Восток — и на тебе!

— И зря ты волнуешься, Инка, — сказал парторг, — что, мол, ростом не вышла да фигурой, и что веснушки у тебя... А ты мне понравилась: хорошая девушка! И главное — прямая, откровенная. Побольше бы таких приезжало к нам в Озерск.

— Да, это вы мне только так говорите, что я хорошая, смелая. Что вам стоит сказать, что я и красивая...

— Насчет красивой я не говорил. Я говорил: смелая и откровенная. А красота, если хочешь знать, не во внешности, честное слово. Мы судим людей по их делам, по их сердцу. Думаешь, Зоя Космодемьянская была лицом такая уж писаная красавица? Будь она трижды раскрасавица, а не соверши Зоя свой подвиг... Да ты и сама это прекрасно знаешь.

— А какой я могу совершить подвиг на «Олимпии»? — серьезно спросила Инка, глотнув слезы. — Такие же, как я, девчата стоят на лесах, дома строят... Только и разговора о них в Озерске. А кому польза от моих бумажек? Нет, товарищ Буренцов, я чувствую, что вы добрый, чуткий человек. Пожалуйста, уважьте мою просьбу, определите меня в бригаду каменщиков или штукатуров. Я даже согласна первое время работать подсобницей, но только на стройке. А по вечерам, честное комсомольское, буду перепечатывать протоколы. И вот увидите, что никакой нахлобучки вам не будет.

— Разговаривать с тобой, Ряпушкина, интересно, честное слово, а уважить просьбу не могу!

Буренцов протянул Инке крупную волосатую руку. Ряпушкина быстро схватила ее своей маленькой худенькой рукой и крепко сжала. И тут ей показалось, что лицо Николая Ивановича стало печальным. Что это с ним? Все время бодро разговаривал и вдруг стал каким-то другим, непохожим. Инка даже испугалась.

— Была и у меня, Инночка, семья, жена и дочь Валька, — тихо произнес Буренцов. — Ей бы теперь тоже было девятнадцать. Да вот — не получилось. Погибли они в войну, во время эвакуации под бомбежкой где-то под Гомелем, что ли, даже не знаю точно. А я в это время за Севастополь дрался. Побеседовал с тобой — и Вальку свою почему-то вспомнил. Будь она жива, наверно, такая же, как ты, упрямая выросла бы. И тоже, думаю, с веснушками. Ведь я-то сам, видишь, рыжий, а в молодости сильно конопатый был. Ну как, дочка? Значит, завтра в девять на работу?

— Не знаю! — едва проговорила Ряпушкина и выбежала из кабинета.

Она пришла в общежитие, пожаловалась девушкам на судьбу, но о разговоре с парторгом умолчала. Инка чувствовала, что в словах Буренцова было много верного. А пример с Зоей Космодемьянской говорит как раз в ее, Инкину, пользу. Ведь она не искала легкой, праздной жизни, как некоторые девушки. Она сознавала, что ей, быть может, придется гораздо труднее, чем другим.

«Почему это парторг решил мне рассказать о своем горе? Первый раз увидел и рассказал о себе... Хотел, чтобы я пожалела его, не отказывалась, а то в самом деле пойдут ему из горкома партии нахлобучки?» — с детской наивностью подумала Инка.

И она согласилась выйти на работу, а подругам об этом не сказала. Но Майе Гриневич, которая стала ее допытывать, о чем же с ней говорил Буренцов, Инка пообещала:

— Вот увидишь, все равно сбегу!

— Откуда? Из Озерска? — не поняла Майя.

— Что ты! Из канцелярии!

— Ну, это другое дело, — согласилась Майя. — А самое лучшее — сходи к нашему бригадиру, может, он тебя затребует.

Инка подняла на Майю глаза:

— Да что ты, Майечка, еще не было случая, чтобы меня куда-нибудь затребовали. Если я такая маленькая уродилась, так все уж думают, что я слабенькая, чуть ли не заморыш. А я ведь, Майечка, такая же нормальная, как и все. Сколько раз, бывало, выезжала и на кукурузу, и на картошку и, честное слово, ни от кого не отставала. Ты вот веришь, что я могу и каменщиком, и штукатуром? Веришь, скажи?

— Конечно, чего уж тут особенного! Я, например, даже поздоровела, Правда, зимой, когда сильно пурга задувает, трудно стоять на лесах, но со временем и к этому привыкнешь. Нет, ты все-таки непременно сходи к бригадиру.

Инка беспомощно махнула рукой:

— Спасибо, Майечка, только он меня не затребует!

В конце концов она смирилась, стала работать в канцелярии, но чувствовала себя там ужасно одинокой.

Самое неприятное — оставаться утром одной, когда девушки уйдут на работу. Она просыпалась вместе с подругами и уже больше не могла уснуть.

— Спи, куда ты в такую рань? На твоем месте я бы с удовольствием еще поспала, — говорила чуть ли не с завистью Надя Долотова, и Инке казалось, что Надя упрекает ее.

А Люда Храпченко, как всегда шутливо, говорила:

— Конечно, поспи, Инночка. Во сне люди растут. Немножко подрастешь, тогда уж обязательно возьмут тебя в нашу бригаду.

Но только девушки уходили, Инка быстро одевалась и, не позавтракав, тоже уходила из дому. Без всякой цели она бродила по берегу реки, чтобы убить время до начала работы. Потом это вошло в привычку. Девушки, узнав о странных прогулках Ряпушкиной, стали уговаривать ее, чтобы она «не дурила», а Люда дала честное слово, что больше никогда не будет подшучивать над ней.

— Я, девочки, ни капельки не дурю! — оправдывалась Инка. — Я ведь привыкла вставать рано...

Летом и осенью было особенно приятно совершать на рассвете прогулки по берегу свежей, пахнущей росными травами реки, смотреть, как неторопливо тает над ней сиреневая дымка и из-за ближних сопок встает заря. Хуже, конечно, было зимой, когда по утрам обычно мела поземка и стояли крепкие морозы с такими густыми, непроницаемыми туманами, что Инка чувствовала себя оторванной от всего живого мира. Однако она так привыкла к утренним походам на Амур, что не могла, казалось, изменить своей привычке.

Однажды, когда из-за сильной стужи Майя Гриневич запорола кладку капитальной стены и пришла в общежитие грустная, с заплаканными глазами, Инка подсела к ней, обняла за плечи, стала успокаивать:

— Ну не надо, Майечка... Завтра чуть свет встанем с тобой, пойдем и переложим стенку...

— Спасибо тебе, Инночка, я уж