В это время зашел Буренцов. Заметив, что Инка, вся окоченевшая, жмется к теплу, сказал:

— Все-таки, Инка, ты у нас совсем слабенькая: пробежала от общежития до управления и уже продрогла. И еще хочешь на леса, в каменщики!

— А вот и нет! — ответила она с обидой. А о том, что была на лесах, умолчала.

Работы у Ряпушкиной хватало обычно до обеденного перерыва. Остальное время она сидела у окна, подперев кулачками лицо, и тоскливо глядела на Береговую улицу, где в обледенелых лесах стояли новые дома. Она видела, как Коля Сойгор управляет краном, опуская и поднимая стальную стрелу. Она видела Надю Долотову и Майю Гриневич на лесах четвертого этажа и с завистью смотрела, как они красиво и ловко выкладывали высокий угол дома. И чем дольше следила Инка за подружками, тем больше чувствовала себя одинокой. Это ощущение одиночества она временами испытывала с такой остротой, что готова была разреветься.

Она жаловалась нанайке-уборщице, выгребавшей золу из печки:

— Да, Глафира Петровна, незавидная моя судьба! Вековать мне за этой машинкой!

Глафира Петровна Бельды не очень понимала, о чем говорит Инка, и ее морщинистое, почти каменное лицо с трубкой в зубах решительно ничего не выражало.

Однажды Инка из окна заметила, как поднялись на крутой берег реки рабочие с пилами и топорами. Распоряжался ими здоровенный парень в белом полушубке и в пыжиковой шапке-ушанке, поразительно похожий на киноартиста Андреева. Оглядев раскидистые тополя с голыми, густо запушенными снегом ветками, рабочие о чем-то между собой заспорили. Потом парень, видимо бригадир, с размаху рубанул топором по основанию самого высокого тополя, и по этой отметине рабочие принялись пилить. Вскоре дерево наклонилось, рухнуло на мерзлую землю.

Инка вскрикнула, закрыла глаза.

Она вспомнила, что до поздней осени стояли эти чудесные деревья в густом зеленом уборе. Они и росли из одного материнского корня, как три родных брата. Инка частенько приходила сюда, садилась в прохладной тени и часами глядела на широкий Амур, розовый от сказочного заката.

И тут приходят бессердечные чужаки какие-то, которым ничего не дорого, и с удивительной легкостью на виду у всех рубят эти замечательные вековые деревья.

Рабочие стали примеряться ко второму тополю. Сердце у Инки сжалось от боли. Она сорвалась с места и, как была в одном легком платьице, выскочила на крыльцо. Постояв с минуту в нерешительности, она, несмотря на стужу, побежала через дорогу прямо к лесорубам.

— Что вы делаете, варвары проклятые? — закричала Инка, подскочив к здоровенному парню, снова замахнувшемуся было топором. Она схватила его за руку, державшую топор, и повисла на ней. — Сейчас же прекрати безобразие, дылда ты этакий! Неужели в твоей глупой башке все мозги повымерзли?

Парню, конечно, ничего не стоило отшвырнуть от себя маленькую, легкую Инку, но вместо этого он быстро расстегнул полушубок, сильным движением привлек к себе девушку и запрятал ее под теплый мех.

— Ну, а теперь давай поговорим! — сказал он совершенно спокойно.

Инка так опешила, что в первую минуту даже не могла выразить своего возмущения. Вместо серьезного разговора он вздумал над ней шутить.

Она изо всех сил задвигала плечами, пытаясь вырваться из могучих объятий лесоруба, но, ощутив свою полнейшую беспомощность, потребовала:

— Отпусти меня, слышишь, отпусти, не имеешь никакого права!

Однако парень и не думал ее отпускать. Он еще плотнее запахнул полушубок, еще крепче прижал к себе Инку.

— Давай по-серьезному поговорим, — повторил он.

Инка закричала:

— И поговорим! И приказ издадим! И высчитаем из зарплаты за каждую погубленную веточку...

— Ах, вот ты о чем!

— Да, об этом самом! — воскликнула Ряпушкина. — Бессердечные вы люди, временщики! После вас — хоть потоп! После вас хоть трава не расти! А ведь, наверно, еще комсомолец, да? — спросила Инка и незаметно для себя всхлипнула. — Варвары вы проклятые! — И ткнула кулачками в грудь лесорубу: — Отпустишь ты меня или нет?

— Да полегче ты, — теперь уже строго, почти зло произнес парень. — Ведь отпущу — замерзнешь!

— Пускай замерзну. Не твое это дело. Не жених ты мне, чтобы обнимать... — под общий смех рабочих выпалила Инка.

Парень немного смутился, но твердо заявил:

— Пускай не жених, а отпустить не отпущу. И не обнимаю я тебя вовсе, а держу.

Тогда Инка в упор спросила:

— Почему тополя губите?

— Наше дело маленькое, — отозвался другой лесоруб, равнодушно закуривая. — Нам прораб приказал расчистить площадку, мы и чистим...

— Прораб приказал! — с возмущением повторила Инка. — А если прораб тебе вдруг прикажет новый дом со всех четырех сторон поджечь — подожжешь, да?

— Ну, скажешь такое! — протянул лесоруб.

— А вот и скажу! Куда это годится? Уже целую улицу новыми домами застроили, а хоть бы одно деревцо там оставили! Ты подумал, какой это будет город — без единого зеленого листочка? А ведь здесь была тайга, красивая, живая тайга!

— Ну, а мы-то при чем? Начальству видней.

— Всем должно быть «при чем»! Я вот никакое не начальство, а как увидала, что тополя губите, думала — сердце мое разорвется. Ну, сам ты, допустим, черствый, как дерево, человек, но ты детишек своих не забывай, которым жить и расти в новом городе...

Вдруг смягчившись, лесоруб обратился к парню, державшему Инку:

— Ты, Валентин, отнеси девчонку в контору, а то еще застудится.

Плотнее запахнув полушубок, Валентин сказал:

— А ведь, хлопцы, верно она говорит. Только и ходим по участку и лес губим!

— По указаниям прораба! — отозвался третий лесоруб, который до сих пор упорно молчал.

— То-то оно и есть, — съязвила Ряпушкина. — Прикажут тебе головой вниз в прорубь кинуться, наверное, не захочешь, скажешь — жизнь дорога. — И в сердцах добавила: — Эх ты, теха!

— Ты того, полегче...

— Что значит — полегче?! — вконец выведенная из терпения, воскликнула Инка.

И тут ее перебил Валентин:

— Верно она говорит: ходим и губим тайгу. А если хорошенько подумать да спланировать, половину леса можно бы оставить. На кедровой балке все вчистую