По речной зеркальной глади.

Там на милых берегах

Поднялись большие села.

В электрических огнях

Там стоит родная школа.

Край родной! Амур-река

Вьется лентой бесконечной.

От меня издалека

Ты прими привет сердечный,

Ты быстрее расцветай,

Будь страны моей опорой,

Милый мой Амурский край,

Я домой приеду скоро...

— Вот и все, — сказал Порфирий вставая. — Пора на Тихое озеро, а то, видишь, уже вечер.

За разговорами мы и не заметили, как за лесом стало садиться солнце.

Вниз по Чуйке идти было легко. Река, отражавшая закат, не так густо кишела рыбой, как прежде. Оненко объяснил, что к вечеру кета замедляет ход, а ночью вообще останавливается. Но с первыми проблесками утренней зари снова движется густо.

— И вся она пойдет в Тихое озеро?

— Которая в озере родилась, та и пойдет. А которая дальше, в лесных проточках, в свои же проточки вернется. Рыба кета свой родной дом хорошо знает...

А Порфирий начал расхваливать Тихое озеро.

— Эх, вы бы зимой к нам приехали. На лебедей поглядели бы. Со всего света, наверно, на наше озеро лебеди слетаются.

Оказывается, в самую лютую зиму, когда пурга наносит огромные сугробы и невозможно выйти из дому не заблудившись, на Тихом озере кипит жизнь. Стаи лебедей, выгнув длинные тонкие шеи, величаво плавают на зеркальной воде. Они купаются, плещутся, разбрасывая сверкающие брызги. Вечером, перед заходом солнца, распустив над водой крылья, они перебирают каждое перышко, протирают его клювом и ополаскивают водой.

На Тихом озере, по словам Порфирия, можно услышать лебединую песнь, которую старый лебедь поет один раз — перед смертью. Спев ее, лебедь вытягивает шею, устало хлопает крыльями, потом падает грудью на воду и затихает. В это время вся белая стая окружает старика плотным кольцом, прощаясь с ним.

— Прошлой зимой я выстрелил в лебедя, — признался Порфирий, — и так жаль мне его после стало, так жаль. Он несколько минут плескался, глотал открытым клювом воздух и, веришь — нет, перед смертью запел. «Зачем, — думаю, — такую красивую птицу убил?» И, знаешь, от жалости я заплакал. После слово себе дал: больше не трогать лебедей. Я даже, веришь — нет, песню ему сложил,

— Спой ее, Порфирий, — попросил я.

— Нет, эту не буду петь, — решительно сказал юноша, — вспоминать больно.

Примерно через час-полтора мы вышли в узкую протоку, которая соединяет Чуйку с Тихим озером.

А вот и озеро.

Оно в самом деле было очень тихое, гладкое, как зеркало. На холмистом берегу возвышались на толстых сваях три постройки; четвертая, барачного типа, была до половины в воде. Дальше, прилепившись к подножию каменистой сопки, под сенью старых тополей стояли два жилых дома.

Нас встретила на берегу молодая женщина в лыжных шароварах и в кремовой рубахе с закатанными рукавами. Толстая русая коса лежала у нее на груди и так не шла к ее походной одежде.

— Нина Петровна! — крикнул ей Порфирий. — Гостей везем!

— Мы всегда рады гостям, — отозвалась она приятным грудным голосом.

Оненко, сидевший на носу, бросил Нине Петровне конец цепочки, и она, ловко схватив ее, подтянула бат к берегу.

Не будет преувеличением, если скажу, что мы попали в какое-то волшебное царство. Ну кто бы поверил, что здесь, на берегу таежного озера, в этих с виду простых, невзрачных постройках Нина Петровна Колесова со своими пятью помощниками творит чудеса! Разве не чудо, что ежегодно здесь выводят искусственным путем из икринок кеты, или нярки, многие миллионы мальков тихоокеанского лосося!

Тихое озеро — одно из крупнейших нерестилищ. Но площадь его слишком мала. Оно не вмещает всю массу рыбы, которая каждое лето возвращается сюда из океана на нерест. В страшной тесноте много кеты гибнет, не успев отложить в грунте озера икру.

О том, как люди приходят на помощь тихоокеанскому лососю, нам и рассказала Нина Петровна — старший научный сотрудник тихоозерского рыборазвода. Странно, конечно, выглядит эта помощь, если вспомнить, что косяки рыбы, вернувшиеся в родное озеро, самой природой обречены на гибель.

В нерестовый период работники завода отлавливают рыбу простым неводом. Затем переливают ее в живорыбник — бат с отверстиями. Здесь лосось, плавая в воде, не чувствует никакой перемены. В таких живорыбниках лососей перевозят тысячами в теплицы.

В соседнем цехе уже приготовлены специальные рамки, похожие на пчелиные соты. На них и раскладывают икру. На каждой рамке — две тысячи триста икринок кижуча или две с половиной тысячи икринок красной. Кетовых помещается на рамке тысяча шестьсот.

Нина Петровна предлагает мне самому пересчитать икринки на рамке.

С полчаса считал я их, сбивался, путал, пропуская то целые десятки, а то и сотни, пока наконец насчитал тысячу шестьсот.

— Вот видите, — улыбается Нина Петровна.

Она ведет меня в дальний угол цеха, где работница ставит рамки в стопку и закрывает специальной крышкой. От 90 до 130 дней чистые струи проточной воды омывают икринки. Все это время Нина Петровна со своими помощницами отбирает мертвые икринки деревянным пинцетом. Делается это с исключительной осторожностью, чтобы не повредить здоровых икринок, в которых уже теплится жизнь.

— Ну, чтобы совсем понятно было, назову наш завод рыбным инкубатором. Вы, вероятно, видели, как выводятся цыплята; нечто похожее происходит и у нас.

И так проходит 130 дней.

Настает время, когда из икринок начинают «выклевываться» мальки. Пора переносить рамки в мальковый питомник, откуда они через некоторое время скатятся в озерный грунт.

— В озере они всю зиму будут приучаться к самостоятельности, — с улыбкой говорит Нина Петровна, — будут сами кормиться, набираться сил. А когда наступит весна, крохотные, размером со спичку, мальки из Тихого озера по протокам скатятся в Чуйку, из Чуйки — в Амур, оттуда — прямым путем в Охотское море. Спустя три, реже четыре, года взрослые лососи около метра длиной и весом в четыре-пять кило начнут возвращаться на родные нерестилища, чтобы оставить потомство и умереть. Ясно?

— Не совсем! Сколько мальков вышло из вашего инкубатора в прошлом году?

— Двадцать