Теперь это дети моих прежних воспитанников, которых я когда-то по одному собирал в лесную школу.

Нынче старики все больше уходят на пенсию. Вероятно, и я заслужил ее. Но ведь учитель, по-моему, должен оставаться с народом.

Вот мы с Валентиной Федоровной и остались и встречаем свою тридцатую осень в Уське.

Окончили свой путь многие старые орочи, которых вы знаете. На берегу Куты за последние годы выросли могильные холмики. Под ними покоятся Анна Васильевна, старейшина рода Акунка, и ее отважный внук Тихон Иванович. Всю зиму болел он легкими, а весной, когда вскрылись таежные реки, умер наш чудесный друг Акунка. Ушла в царство Будинга и старушка Адьян, мудрая женщина, не побоявшаяся в те далекие годы отступить от диких обычаев лесного племени. Нет в живых и старого охотника Уланки. Надорвал свое сердце во время ночной погони за лосем…

О своей поездке в Москву на учительский съезд я уже сообщал вам в предыдущем письме.

Могу лишь повторить, что дни, проведенные в столице, наверно, самые счастливые в моей жизни. И не только потому, что и мой скромный труд в таежной стороне отмечен третьей наградой — орденом Ленина и званием заслуженного учителя республики. Этого, по правде сказать, я меньше всего ожидал.

Счастье мое в том, что из нашей далекой «лесной школы» вышли в большую жизнь несколько поколений орочей, что и мои ученики нашли свой путь.

На съезде много говорили о том, что будущее нашей страны в руках учителя.

Ведь нет уголка на нашей необъятной земле, где бы не было школы.

Еще не ходили на Тумнин поезда, еще Уська-Орочская была отрезана от всего мира непроходимой тайгой и скалистыми сопками, а в крохотном домике с завалившейся крышей при свете жирников орочские детишки сидели за букварем. И разве только детишки? Вы знаете, что и старики, и старухи, прожившие долгие годы в тайге, потянулись к грамоте. Книжки открыли им окно в новый, светлый мир.

И вот часто, оставаясь наедине со своими думами и год за годом вспоминая свою жизнь, я, поверьте, не нахожу дня, прожитого напрасно. Тридцать своих лет в Уське прожил по велению сердца.

Старость, конечно, не радость. К концу пути, как всегда, утомляешься. Однако моя старость, как видите, принесла немало радости; и если судьбой мне назначена еще долгая жизнь, хочу прожить ее в звании учителя!

Прошу судьбу лишь о том, чтобы увидеть своими глазами новое поколение орочей настоящими людьми и на прощание сказать им:

— Пэдем нэйво, дети мои, на светлой реке ваших отцов!»

РАССКАЗЫ ИЗ ПУТЕВОГО БЛОКНОТА

Почтальон из глубинки

Перечитывая дневники своих дальних путешествий, я вспомнил Егора Солодякова и очень пожалел, что до сих пор ничего не написал о почтальоне из глубинки. А ведь рассказ можно было начать с того осеннего, дождливого дня, когда река Быстрая вышла из берегов, затопила поселок Тальниковый и все дома стояли по самые крыши в воде. Люди перебрались к подножиям лесистых сопок и в ожидании, пока спадет большая вода, ютились в шалашах, сооруженных из коры лиственниц.

В Тальниковом остались только работники почты. Правда, у них была моторная лодка, которую гонял по воображаемым улицам сам начальник почтовой конторы Иван Иванович Топорков, тучный одноногий человек с круглым озабоченным лицом. Он встречал спускавшихся с горного перевала почтальонов, принимал у них брезентовые мешки с письмами, тут же вручал им другие такие же мешки и приказывал ехать обратно.

Егорку Солодякова, который в последний раз доставил в Тальниковый почту и должен был получить расчет, Топорков встретил сурово. Вилюй был самым отдаленным селением в районе, а Егорка самым исправным почтальоном, и Топоркову не хотелось отпускать его с работы.

— Может, передумал, Егор? — спросил Иван Иванович, хмурясь и косясь на юношу, ибо чувствовал, что на этот раз Егору не прикажешь.

— Думал, Иван Иванович, однако не передумал! — признался Солодяков, перетаскивая в лодку свой новенький, специально купленный в дорогу чемодан и усаживаясь на довольно широкой корме. — Как можно в Москву не ехать?

Последние слова, видимо, убедили Топоркова, и, быстро сменив гнев на милость, он почти ласково, с мягкой улыбкой, так не шедшей к сего лицу, произнес:

— Ясно, против Москвы ничего не скажешь!

Он порылся в портфеле, который лежал у него на коленях, достал оттуда заранее заготовленную бумажку, быстро подписал ее и вместе с пачкой денег, полагавшихся Егорке, передал ему.

— Ни пуха тебе, ни пера, паря!

— Ладно, пускай не будет, — согласился Егорка, не очень понимая смысл сказанного начальником.

Вечером в Тальниковый пришел катер «Бурун».

Неприхотливый Егорка устроился на баке, тщательно укрыл пыльником чемодан, который берег пуще глаза своего, и крикнул на прощание Топоркову:

— Пока что, Иван Иванович!

— Прощай, Егорка, смотри, будь человеком!

— Однако, буду, — твердо пообещал почтальон и, почувствовав волнение, отвернулся.

Так судьба свела меня с Егоркой.

Должен заметить, что такая счастливая оказия, как речной катер «Бурун», случается в этих отдаленных местах довольно редко. Чтобы выбраться из глубинки, иногда ждешь неделю, а то и больше. Летом, например, когда Быстрая мелеет, катера поднимаются лишь до среднего течения реки и сразу же возвращаются в устье. Зато в осеннюю пору, по большой воде, они ходят беспрерывно, радуя людей и природу, которым в одинаковой мере крайне необходимо общение.

За двое суток, проведенных вместе на катере, Егорка, помнится, показал себя настоящим человеком. Я думаю, что сама природа этих мест — бурные горные реки, высокие скалистые перевалы, девственная тайга — наделяет человека скромностью, мужеством, простотой и редчайшим бескорыстием. Этими добрыми качествами, как мне показалось, был наделен и Егорка Солодяков, внешне ничем не примечательный, обыкновенный парень: невысокого роста, худощавый, с задумчивым, чуть скуластым лицом и умными глазами. Одет был Егор по-праздничному, в новенькую форму связиста.

Ехал он, как я уже говорил, в Москву, к Марте Левидовой, русской учительнице, проработавшей пять лет в северной школе, где прежде учился Егорка.

— В Москве Арбат знаешь? — спросил он меня.

Я ответил, что знаю, и нужно было видеть, как просияло его лицо.

— Тогда читай, — сказал он и протянул мне письмо.

«Милый Егорушка, — писала Марта,